Музыка

Идти с ней за руку мне было стыдно, но такая уж существовала у бабушки традиция — водить меня по улице за руку, как слона из басни Крылова, и я шёл, озираясь по всем сторонам, чтобы в решающую минуту, когда из-за угла появится чья-нибудь знакомая личность, вдруг зачихать и полезть в карман за платком или просто напрячь силы и посильней рвануть руку, дабы доказать свою хотя и относительную, но всё-таки независимость.

А тут произошло всё как-то неуловимо. То ли я зазевался, то ли он просто вырос из-под земли, но в тот самый миг, когда я мирно волокся на бабушкином буксире, передо мной появился Юрка Рыжий…

Я мгновенно освободился от контактов с бабушкой, но это было ни к чему, потому что Юрка уже видел, как меня и в четвёртом классе водят за руку. Видно, у меня здорово покраснели уши. Юрка Рыжий уловил моё состояние и, как бандит на безоружного человека, напал на меня.

— Ну, ты! — сказал он и пошёл за мной следом. — Ну, ты! — повторил он, нахально улыбаясь, и чуть стукнул по одной моей ноге так, что я зацепился ею за вторую ногу и едва не упал.

Видно, тут-то и состояла моя главная ошибка, потому что я не остановился, а ускорил шаг и догнал бабушку. Наберись я тогда храбрости, остановись на мгновение и ткни хотя бы легонько этого Юрку куда-нибудь в грудь, он бы, наверное, отвязался от меня и весь конфликт был бы исчерпан, но я не остановился, не ткнул Юрку, даже ничего не сказал ему, а прибавил шагу, почти побежал, догнал бабушку, влекомую музыкой, и — о слабость! — сам взял её за руку, как бы страхуясь от Юркиного нападения.

Юрка Рыжий сухо хохотнул, увеличил дистанцию и пошёл за нами, время от времени покрикивая:

— Ну, ты!..

* * *

Музыкальная школа размещалась где-то в глубинах драматического театра, под самой крышей, и, пока мы добирались до неё, я подумал, что театр походит на огромного слона, а мы идём внутри у него, по бесконечным и узким, словно кишки, коридорам. Впечатление это подтвердилось, когда мы нашли всё-таки эту музыкальную школу. Она оказалась обыкновенным коридором, перегороженным крашеной фанерой. В этом аппендиксе было полно народу, главным образом взрослые, хотя школа называлась детской. Приглядевшись, я увидел, что взрослые не одни, а все с ребятами или девчонками, и все ведут себя так, будто ждут чего-то.

Бабушка нашла местечко, мы устроились, я начал разглядывать коридор повнимательнее и вдруг почувствовал, как снова, второй уже раз сегодня, краснеют мои уши.

В другом углу, положив руки на колени, с белым бантом, который был больше её головы, сидела наша классная тихоня Нинка Правдина, сидела выпрямившись, как на уроке, серьёзная до невозможности, и смотрела на меня, преисполненная чувства собственного достоинства. Даже кнопочный нос с редкими веснушками у неё кверху задирался.

В краску меня бросило сразу от многих обстоятельств. Во-первых, потому, что вся эта история с музыкой казалась мне ненужной и даже постыдной в глазах серьёзных людей и в мои планы вовсе не входило, чтобы кто-то видел меня тут.

Во-вторых, потому, что Нинка Правдина в ту пору казалась мне непревзойдённой красавицей, чему не мешали даже редкие веснушки на её носу. Кроме того, она держалась в школе как-то особнячком, даже с девчонками не водилась, а потому казалась мне какой-то странной… Во всяком случае, к её ответам на уроках, за которые ей всегда ставили пятёрки, я внимательно прислушивался, а её неофициальных высказываний на переменках, равно как и взглядов, пронизывающих до пяток, просто-напросто остерегался.

Ну, а в-третьих, от чего меня бросило в жар, была её мамаша, которую я как-то видел в школе и которая теперь улыбалась мне и кивала так, будто мы с ней какие-нибудь родственники, и смотрела на меня так поощрительно, будто я уже не просто Колька, а какой-нибудь заслуженный артист республики.

Меня этот взгляд добил окончательно, но в эту минуту рядом кашлянула бабушка, кокетливо поправила гребёнку в седой голове и, поднявшись, пошла к Нинкиной маме.

Нинкина мама поднялась навстречу бабушке, они заворковали сразу о чём-то, наверное, о своих пиццикатах, присели, а Нинка прямо бабочкой вокруг них кружилась, так и вертелась вся. Бабушка, улыбаясь, поглядывала на неё, гладила её по волосам, потом посмотрела на меня и сказала Нинке что-то; наверное, сказала, чтобы она пошла ко мне. Я подумал про себя, что уж это дудки, что уж Нинка ко мне не подойдёт, очень ей надо; но, странное дело, она, ни чуточки не стесняясь — а ведь народу в коридоре было порядочно, — подошла ко мне и хоть бы хны — уселась рядышком. Словно мы с ней давнишние дружки.

От Нинки несло каким-то благоуханием, бант у неё прямо светился белым сиянием, щёки горели, как фонарики, чёрные глаза блестели, словно угольки. Нинка чувствовала себя как рыба в воде, будто она тут всю жизнь, в этом коридоре, пасётся. Она поглядывала на меня дружелюбно, а я не знал, куда от стыда деться: народ в коридоре скучал, и все прямо таращились на нас, особенно мальчишки. «Во, — скажут, — девчатник нашёлся! Девчатник музыкальный!»