Музыка

Нинка же ничего не замечала вокруг — надо же, я её такой простой, такой ненадменной первый раз видел! — и говорила со мной о всяких пустяках там: о том, какой в сорок девятом примере по арифметике ответ у меня, и всякое такое.

Она заглядывала мне в глаза, слушала моё бурканье с большим вниманием, всё время кивала головой, и мне в моём тумане, который плыл вокруг от моего стыда перед обществом, казалось, что и правда это не бант, а большая белая бабочка у меня перед глазами мельтешит.

— А ты не боишься? — спросила меня Нинка и посмотрела с участием.

— Чего? — буркнул я.

— Экзамена.

А я даже и не знал, что какой-то там экзамен будет! Я и не готовился.

— Ну, не бойся! — сказала Нинка. — Это ерунда. Простецкое упражнение. Нужно повторить, что тебе там выстучат. Слух проверяют.

Слух проверяют… Я даже и не думал, что слух ещё как-то проверяют. Я же не глухой, чего тут проверять? Но тем не менее что-то мне такое предстояло. Я заволновался ещё больше, чему способствовал Нинкин бант, заёрзал на стуле, видно, уши у меня покраснели пуще прежнего, и Нинка, заметив моё волнение, совсем обалдела — взяла меня за руку, пожала её и сказала:

— Не бойся.

* * *

Мне казалось, да что казалось — это было точно, — пока Нинка сидела со мной и крутила своим бантом, все часы остановились. И люди вокруг ничего не делали, только таращились на нас.

И вдруг хлопнула дверь, все повернули голову, из-за двери вышел какой-то мальчишка, а вместо него туда впорхнул белый бант. Я даже не заметил, как Нинка проскочила мимо меня.

Я вздохнул, кровь отлила от моих ушей, и жизнь пошла дальше. Никто в коридоре не пялил на меня глаза, на душе стало очень хорошо, покойно, от Нинкиной мамы пришла бабушка и сказала мне с укором, будто я в этом виноват:

— А Ниночка уже давно играет!

Я хотел было спросить, на чём это она играет, но раздумал: хватит мне на сегодня этой Ниночки!

За дверью раздалась какая-то барабанная дробь. Через мгновение она повторилась, потом забренчал рояль, дверь распахнулась, и на пороге появилась Нинка, ещё более румяная, и угольки её блестели ещё ярче.

Она бросилась к своей маме, они зашушукались там, в своём углу, потом поднялись и подошли к нам.

— Ну вот, — сказала Нинкина мама, — Ниночке прямо там, в комиссии, сказали, что она зачислена.

Бабушка снова стала гладить Нинку по голове, заулыбалась ей, захвалила, а её мама, радуясь, сказала:

— Но мы не уйдём. Подождём, как у Коляши!

«Ничего себе, — подумал я, — Коляша! Во придумали! Не дай бог, Нинка в классе скажет, — изведут! «Коляша»!»

Но расстроиться как следует я не успел: бабушка подтолкнула меня в бок и кивнула на дверь. Настала моя очередь проверять слух.

* * *

Я думал, там врачи. Уха-горла-носа. Но врачей никаких не было. Были две женщины средних лет, сильно накрашенные, и возле рояля сидел сутулый старик с курчавыми волосками, торчащими из ушей. Это я, как вошёл, сразу заметил, это меня очень заинтересовало, я даже хихикнул про себя. «Вот тебе и ухо-горло-нос!» — подумал я. Но старик на меня никакого внимания не обратил, даже не обернулся, не поглядел на меня — может, сразу понял, кто вошёл…

Накрашенные женщины, глядя сквозь меня, спросили мою фамилию, спросили также, не играю ли я на каком-нибудь инструменте, на что я мотнул головой, хотя в душе опять захихикал и подумал, что надо бы сказать: «Да, играю. На нервах». Ходила тогда у нас такая шуточка. Но ничего я, конечно, не сказал, а накрашенные женщины велели, чтобы я повторил то, что мне сейчас простучат.

— Пал Саныч! — воскликнула одна из них, и старик с волосатыми ушами, всё так же не оборачиваясь, не проявляя ко мне никакого совершенно интереса, протянул вперёд длинную, прямо двухметровую, руку со стиснутым кулаком и громко постучал по роялю. В рояле что-то тоненько звякнуло, струна, наверное, и я понял, что старик стучит не просто так, а со смыслом, с какими-то едва уловимыми перерывами. Будто азбуку Морзе выстукивает.

Я провёл кулаком под носом — была у меня такая привычка, вздохнул, подошёл к столу и простучал что-то совсем не то. Даже мне стало ясно. Крашеные тетки нахмурились, но старик, всё так же не поворачиваясь, опять протянул руку вперёд. И как-то так он её протянул, что мне показалось, будто он протягивает мне руку помощи, как утопающему.

Я вцепился взглядом в эту длинную, жилистую руку и напряг все свои слуховые возможности. Старик постучал быстро, но как-то внятно, и я тут же, без остановки, повторил то, что он простучал. Точно, без помарок.

Крашеные тётки уже не глазели на меня, но вдруг повернулся старик. Он глядел на меня, щурясь слезящимися белёсыми глазами, и словно хотел что-то сказать.

Но он ничего не сказал, а одна из крашеных тёток велела мне идти, и я вышел с красными от слуховой работы ушами, растерянный, не зная, что и подумать.

* * *