Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

В отличие от Гордона, который находит в местечках Подолии признаки еврейской жизни, Горшман в своих послевоенных поездках в Литву не обнаруживает ни следа еврейских мест своего детства: «мы едем через местечко, ни малейших признаков того, что было» («мир фарн дурх штетл, кейн шум симен фун дем, вое до из гевен») [Gorshman 1984: 271]. Вернувшись в свое родное местечко Крок (Кракес), она ужасается тому, как выглядит пустое поле, где во время войны немцы совершали свои расправы. Буквы на бетонной плите почти нечитаемы, соскоблены – судя по всему, вандалами. Горшман пишет: «еврейские буквы будто бы выклеваны железными клювами» («ди идише ойсиес зайнен ви цепикт мит айзерне шноблен») [Gorshman 1984: 272]. Где бы и когда бы ни разворачивалось действие ее рассказов – в Палестине, в крымской коммуне, в Москве, до войны или после, – связь местечка с современностью сохраняет текстуру сложного проникновенного опыта, включающего в себя опыт невосполнимой утраты.

Живая связь между жизнью местечка и жизнью в настоящем – это не тепло и не умилительность китча и не воспоминание о незыблемых ценностях традиционного мира. В текстах Горшман обнажены глубокие трещины конфликта, разрушения, бурных перемен, которые вплелись в ткань повседневной жизни. Сборник 1948 года «Дер койех фун лебн» («Сила жизни») включает в себя несколько рассказов, действие которых происходит в довоенном местечке – они показаны глазами девочки. «Майн эрште либе» («Моя первая любовь») – это описание ее привязанности к молодой женщине, приходившей за покупками в пекарню к ее матери. Женщина, элегантная и эфемерная в своей красивой полосатой шелковой блузке, каждый день заходит что-то купить, и ей очень не нравится, когда мать девочки кричит ей в спину, что выпечка у нее очень вкусная. Когда девочка узнает, что молодая женщина помолвлена, она воображает себе ее жениха как воплощение совершенства. Она впадает в ярость, видя, как жених кричит на свою невесту, и после этого отказывается есть. По ходу подготовки к свадьбе мать ее печет «киткес», плетенки, смазывает их яйцом – в готовом виде они становятся золотисторумяными, безупречными. Девочка берет гвоздь и соскребает со всех плетенок корочку – тем самым она мстит невоспитанному и грубому жениху. Мать не теряется и заново смазывает булки яйцом, а потом снова сажает в печь. Довольная собой, она заявляет, что от дочкиной шалости не осталось ни следа, однако девочку это не убеждает: она видит на попорченных плетенках явственные следы своей обиды. В этом рассказе мотив, связанный с едой, введен не из соображений ностальгии. Киткес – праздничные сдобные плетенки – нужны здесь не для того, чтобы изобразить былое изобилие, скорее их нарушенная безупречность дает читателю доступ в укромный мирок девочки, у которой нет иного языка, чтобы выразить свои желания и свой гнев.

В рассказе «Дер дритер дор» («Третье поколение») раскрыты сложности отношения писательницы к местечку. В нем, как и в других, еда – и ее отсутствие – служит основным мотивом, однако здесь речь идет о вещи совсем иной, чем «кугельный иудаизм», над которым насмехается собеседник Переца во «Впечатлениях от путешествия по Томашовскому уезду в 1890 году». Горшман плохо ладила с отчимом, поэтому воспитывалась в доме деда и бабки по матери. Ее бабушка, женщина большой физической силы, работала красильщицей. В краткой автобиографии, предваряющей «33 новелн», автор сообщает, что бабушка была мастерицей собирать грибы, травы и ягоды в лесах под Кроком, и приводит язвительные слова своей безграмотной бабки: «Мужчина ни-и-ичего не понимает! Скажи ему – половина гуся кормится, другая половина варится, – и пожалуйста!» («А ман фарштейт го-о-орништ! Зог им – а халбе гандз фитерт зих, ди андере хелфт – кохт зих, – ун пажалуйсте!») [Gorshman 1961: 7]. Легковерные мужчины готовы любые байки принять за правду, но женщины куда сметливее.