Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

В текстах Маркиша и Бабеля постоянно фигурируют тела, распухшие от болезни и лопающиеся от чужих желаний. Использование гротесков, повторов и гипербол, взгляд, обращенный вспять, и вкрапление интертекстов традиционной еврейской литературы о скорби подрывают дисциплину нового революционного порядка и искажают конвенционально-автономные предметы и телеологические сюжетные схемы, характерные для реализма. В произведениях, написанных в годы Гражданской войны Семеном Григорьевичем (Авраамом Гершовичем) Гехтом, представлен тот же взгляд на революцию и Гражданскую войну и тот же набор нарративных приемов. В «Простом рассказе о мертвецах», опубликованном в 1924 году, боец Красной армии, штрафник, перевозит трупы умерших от тифа из переполненного морга на кладбище. Сотни умерших дожидаются погребения; в обмен на еду боец соглашается нагрузить на телегу больше, чем ему положено по приказу. По дороге на кладбище его ждет множество макаберных приключений: тела падают, ему приходится сидеть на голове мертвеца, один труп он теряет; при этом сам он остается отстраненным и равнодушным [Гехт 1983: 5-16].

Гехт родился в Одессе, был близким другом Бабеля, а впоследствии – поэта С. И. Липкина и прозаика В. С. Гроссмана. Учился у поэта Э. Г. Багрицкого и принадлежал к направлению, которое Шкловский называл «юго-западной школой» советской литературы. Короткую прозу публиковал всю жизнь (1903–1963), за исключением восьми летней отсидки в ГУЛАГе в 1944–1952 годах за «антисоветскую деятельность» (на арест сильно повлияла его дружба с Бабелем). Гехт переводил с идиша произведения Ш. Аша и Шолом-Алейхема. Его собственные тексты пестрят словами и выражениями на идише, порой – транслитерированными, порой – переведенными на русский[68]. О ранних годах его жизни известно немного: согласно одному источнику, родители его погибли по ходу Одесского погрома 1905 года, вырастил его старший брат. Судя по всему, Гехт воспитывался в более традиционной семье, чем Бабель, опыт его был ближе к опыту Маркиша или Бергельсона. Когда по ходу допроса его спросили, почему он вместо имени «Авраам» использует «Семен» (пытаясь обвинить в двуличии), писатель ответил, что существует еврейская традиция: если ребенок тяжело заболел, ему дают новое имя, пытаясь тем самым перехитрить ангела смерти. Традиционная еврейская жизнь постоянно возникает в произведениях Гехта: он пишет, например, о запрете на труд в Субботу, о законах семейной чистоты, об обычае просить покойных о заступничестве. Однако эти этнографические подробности носят скорее иронический, чем ностальгический характер. Например, в прекрасной повести 1927 года «Человек, который забыл свою жизнь» нарратор объясняет, что «эрув» – пространство, внутри которого разрешено перемещаться и переносить вещи во время Субботы, обозначается веревками, закрепленными на столбах. Во время Гражданской войны петлюровцы называли эрув «беспроводным телеграфом» и расстреляли десятерых евреев, чтобы искоренить этот обычай.

В рассказе Гехта «Гай-Макан» пострадавший от насилия еврей, от лица которого ведется повествование, встречается в очереди за хлебом в Берлине со своим обидчиком-украинцем. В первой сцене описано огромное тело бывшего украинского генерала Гай-Макана, безобразно раздутое от водянки; огромная, похожая на тыкву голова глубоко ушла в плечи. Здесь отвратительный ландшафт Маркиша и Бабеля сконцентрирован в одной фигуре. Нарратор вспоминает события 1918 года, беспорядки на Украине, когда жизнь и смерть поменялись местами: «Восемнадцать месяцев нескончаемых бедствий научили еврейских женщин встречать смерть спокойно, ибо смерть была неизбежна, и пугаться жизни, ибо жизнь казалась случайностью» [Гехт 1983: 142]. Бейла Прицкер пытается хитростью спастись от неизбежного, объявив своему мучителю-казаку, что у нее сифилис. В этот момент в повествовании появляется Гай-Макан: «Чьи-то гигантские ноги грохали чугуном и сталью. Чье-то гигантское тело наваливалось на дверь. Прошла одна минута – раздался оглушительный кашель, проржавевшие петли пронзительно взвизгнули, и дверь сорвалась, расплескивая стекольные брызги» [Гехт 1983: 144]. Это сильно стилизованное описание можно сравнить со сценой из «Моего первого гуся» Бабеля:

Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты [Бабель 1990,2:32].