Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Восемьдесят белых лет на его лице сияют,
Восемьдесят белых лет чистого-пречистого снега
Недвижно свисают с бороды и бровей.

Ахцик вайсе йорн фун зайн понем бренен,
Ахцик вайсе йорн фун шнеен клоре – клерер
Хенген штил ароп фун борд ун фун ди бремен

[Markish 1929: 214].

Выражая удивление по поводу благообразия этого образа, Нигер писал в 1929 году: «И это советский писатель говорит про раввина» [Niger 1959: 252].

Однако сравнение «Берестечка» и «Бридер» по одному этому параметру не дает убедительных результатов. Проблема с полной сосредоточенностью на отсутствии всяческих эмоций у нарратора в этом конкретном эпизоде «Берестечка» (помимо того, что автор тем самым отождествляется с нарратором) состоит в том, что при таком прочтении игнорируется текст как целое. А текст как целое затоплен смертью и перенаселен призраками прошлого. На пути в Берестечко нарратор видит: «Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах» [Бабель 1990, 2: 69]. Красноармейцы проезжают мимо сторожевой башни Богдана Хмельницкого – это имя накрепко связано с массовыми расправами над евреями в XVII веке. Упоминание о Хмельницком помещает события настоящего в контекст кровопролития, случившегося в прошлом. Это – традиционный еврейский нарративный прием, который радикальным образом смещает и временные рамки, и историческую причинно-следственную модель, изымая событие из его непосредственного исторического контекста и помещая во вневременные рамки. Схожая нарративная стратегия использована и в совсем коротком «Кладбище в Козине», которое начинается так: «Кладбище в еврейском местечке. Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях» [Бабель 1990, 2: 60]. Как справедливо отмечает Е. А. Добренко, повествование вынесено за пределы времени и места: если и есть временные отсылки, то на триста лет вспять или к Библии; пространственные отсылки помещают повествование одновременно и на Украину, и на древний Ближний Восток.

Архетип еврейской катастрофы – разрушение двух Храмов в 586 году до н. э. и в 70 году н. э., первый и второй «хурбн», которым посвящен праздник Тиша-бе-ав; Бабель пишет о нем в дневнике 24 июля 1920 года:

9 Аба. Старуха рыдает, сидя на полу, сын ее, кот(орый) обожает мать и говорит, что верит в Бога для того, чтобы сделать ей приятное, приятным тенорком поет и объясняет историю разрушения храма. Страшные слова пророков – едят кал, девушки обесчещены, мужья убиты, Израиль подбит, гневные и тоскующие слова. Коптит лампочка, воет старуха, мелодично поет юноша, девушки в белых чулках, за окном Демидовка, ночь, козаки, все к(а)к тогда, когда разрушали храм [Бабель 1990, 1: 387].

По словам Зихера, который рассматривает и этот фрагмент тоже, Бабель замыслил рассказ «о местечке Демидовка, посвященный национальной трагедии евреев, символом которой должно было стать разрушение Храма и пророчество Иеремии» [Sicher 1995: 92]. Хотя рассказ так и не был написан, традиционный еврейский лексикон оплакивания, безусловно, попал в текст Бабеля.

В «Берестечке», после убийства старого еврея, нарратор «стал бродить по Берестечку». Он попадает в еврейский квартал с его дряхлыми мрачными постройками и тайными проходами, ведущими в фантастические подземелья:

Во время войны в этих катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются за много дней человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой вонью… Берестечко нерушимо воняет и до сих пор… Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий [Бабель 1990, 2: 70].