Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Упорядоченная преемственность поколений в этом стихотворении сбивается: умирающие и мертвые отказываются исчезать из прошлого, а те, что готовы родиться в первый раз или заново, никогда в прошлое не попадут. В строке «вы обливаетесь кровью у меня во чреве» насилие перекрывает собой рождение, как и в текстах Бабеля. В последней строфе подчеркнута проблема несостоявшегося рождения. Поэт, подобно Моисею, поднимается на гору и на пути натыкается на тело паломника, который так и не выпустил свою торбу:

Поскольку с торбою в зубах он умер
И в торбе
Расплодился
И размножился…

Вайл мит дер торбе ин ди цейн из эр гешторбн,
Ун ин дер торбе
Зих гефрухперт
Ун гемерт…

[Markish 1987: 465].

В образе мертворождения инвертируется библейское наставление «плодитесь и размножайтесь». Обещание создать национальный очаг в земле обетованной оборачивается ничем. Беременное чрево, символом которого служит торба паломника, превращается во вместилище массового убийства, заключенного в единственное тело.

Древнее тело Бабеля

Боренштейн пишет, что в революционной литературе особый упор делался на выбранную добровольно маскулинную аффилиа-цию – в отличие от унаследованных уз патернальной филиации[63]. Вынося в заглавие поэмы слово «братья», Маркиш как бы сигнализирует о своей приверженности новому миру, в котором горизонтальные узы между товарищами важнее любых связей с прошлым. При этом избыточность текста обнажает силу сыновних уз, связывающих героев с прошлым, с миром отцов. Маркиш с его словесной избыточностью и Бабель с его словесным лаконизмом обращаются к событиям и чувствам, которые адекватно описать в словах невозможно. Отсутствие границ – между душами, телами и временами – является одной из главных черт текстов и Бабеля, и Маркиша. И Бабель, и его коллеги, писавшие на идише, исследуют одну и ту же тему: несостоявшееся рождение.

Бабелю, в отличие от других писателей, рассмотренных в этой главе, посвящен внушительный корпус научной литературы, и чтобы прояснить мои трактовки, необходимо перечислить основные подходы других. С одной стороны, существует группа исследователей, которые видят в Бабеле «провидца плоти» – Д. С. Мережковский так говорил о Л. Н. Толстом. Самый видный представитель этого подхода – Воронский. Бабель – поэт «тактильности», Бабель – «физиологический писатель», «воспевающий плоть»; для Бабеля жизнь – женщина с большим животом: эти и подобные им образы заставляют вспомнить солнечные стороны творчества писателя-одессита [Воронский 1928: 168, 169]. При этом Воронский предупреждает, что в своем упоре на «зловонную плоть» порой Бабель заходит слишком далеко, и в качестве примера приводит сцену с Иисусом и Деборой из «Пана Аполека». Иисус занимает место жениха молодой еврейки, отвергнутой мужем после того, как ее вырвало в брачную ночь: Иисус вошел к ней, «лежавшей в блевотине» [Бабель 1990, 2: 24]. Это пример обращения Бабеля к отвратительному, сравнимый с тем, что мы уже видели у Маркиша. В подходе Воронского, который потом подхватили и другие исследователи, типичным образом акцентировано то, как Бабель превращает насилие в материал эстетического свойства, и сказано, что Бабель близок к ницшеанству[64].

Пример использования того же приема мы видим в рассказе «Берестечко», в сцене убийства старого еврея:

Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись [Бабель 1990,2:69].

Фраза «не забрызгавшись» особенно нравится Воронскому, который видит в этом прекрасный пример того, как Бабель владеет толстовским минималистическим жестом[65]. В портрете старого еврея использован избитый стереотип еврейской пассивности и бессилия. Еврей содействует собственному умерщвлению, причем оно напрочь лишено достоинства: «Если кто интересуется, – сказал <Кудря>, – нехай приберет. Это свободно» [Бабель 1990, 2: 69]. Э. Зихер, например, полагает, что последующее молчание является результатом «личной травмы» Бабеля [Sicher 1995: 98].

В «Бридер» Маркиша также есть сцена казни старого еврея, раввина, причем тоже за шпионаж. Однако у Маркиша портрет старого раввина исполнен достоинства и силы; лицо его сияет белым светом его восьмидесяти лет: