Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
<…>
Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.

Человеческие губы,

которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой.

То, что я сейчас говорю, говорю не я,

А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы

[Мандельштам 1990, 1: 148].

Темпоральность запоздания воплощена в стихах Мандельштама в форме последовательности конкретных действий. То, что должно было произойти, уже произошло, остались последствия: поворот конской шеи, форма человеческих губ, тяжесть в руке, несущей кувшин. В стихотворении представлена невозможная хронология, в которой настоящее и давно истаявшее прошлое развертываются единовременно: то, что поэт называет «сейчас», вырыто из земли подобно зернам «окаменелой» пшеницы. «Сейчас» простирается в удаленные слои прошлого. Несколько десятилетий спустя Сельвинский и Слуцкий будут использовать ту же хронологию сиюминутного прошедшего для описания катастрофы Второй мировой войны. Маркиш, Мандельштам, Беньямин, Бабель и Бергельсон, каждый по-своему, разрабатывали эстетику временного разрыва, в который еврейский мир, в нынешней его неприкаянности, вторгается в форме неудобоваримого прошлого.

Новый мир

В 1930 году Нусинов писал, что в романе 1929 года «Мидес-хадин» Бергельсон «провозглашает справедливость того, что революции приходилось не вершить суд с позиции милосердия, а оценивать жестокие деяния прошлого, ибо только тогда могла она выполнить свои великие исторические задачи»[80]. Прочтение Нусинова влияет на мнение исследователей и по сей день. Действие происходит в безымянном приграничном городке и в основном сосредоточено в тюрьме, центре новой «строгости закона» революционного режима. Начальник тюрьмы Филипов, бывший шахтер, мучится от боли из-за нарыва на шее; в конце он героически приносит себя в жертву. Доктор Бабицкий, эсер, не пользующийся доверием нового правительства, называет Филипова агентом истории. Как пишет доктор Бабицкий, если Филипов приговаривает человека к расстрелу, тому уже ничто не поможет, «потому что не он приказывает расстрелять – расстрелять приказывает история» («вайл ништ ер хейст шисн – эс хейст шисн ди гешихте») [Bergelson 1929: 75]. Однако прочтение «Мидес-хадин» с позиции одного этого персонажа будет неполным[81].

Абзац, в котором появляется заглавное словосочетание «строгость закона», свидетельствует о сложном построении текста. Доктор Бабицкий едет на телеге на встречу с Филиповым и смотрит на монастырь, в котором расположена тюрьма: