Музыка лунного света

— Так это вот и была «другая женщина»? — наконец спросила Марианна.

Жанреми кивнул и оперся подбородком на руки. Потом он налил до краев две рюмки.

Всползая по лестнице к себе в «раковину», Марианна решила, что следующий день должна начать с извинений. Просить прощения надо у всех. За то, что сюда явилась, за то, что бежала, и за то, что солгала.

И только лежа в постели, но спустив одну ногу на пол, чтобы комната так сильно не вращалась, она вспомнила, что не дала коту имя. Он должен принадлежат ей. Его скитальческая душа, наверное, обрела в ней свой дом.

— Спокойной ночи, Макс, — прошептала Марианна во мрак.

Кот замурлыкал.

37

Неужели самые суровые сердца не обнаруживают свою истинную сущность, когда разбиваются?

Сидони почувствовала, как в ней вздымается что-то, о чем она, казалось, давным-давно забыла. Слезы. Одну слезинку, сползающую по щеке, она поймала и стала разглядывать свои грубые, потрескавшиеся пальцы.

Она не расслышала, как в дверь мастерской кто-то постучал.

— Ау! Есть тут кто?

Когда Марианна подошла поближе, Сидони положила две половинки разбитого каменного сердца на результаты анализов и недописанное завещание и проворно отерла глаза тыльной стороной запястий.

Улыбка исчезла с лица Марианны. Вместо этого на лице ее появилась озабоченность.

— Что случилось? — спросила она, указывая на заплаканные глаза Сидони.

— Ничего, — ответила та. — Это все… пыль. И солнце.

«И смерть, и любовь».

Марианна большими шагами прошла по мастерской, поставила на стол корзину с продуктами для Гуашонов и пакетиком шоколадных конфет, похожих на мелкую гальку для скульпторши, и заключила Сидони в объятия. Та была настолько поражена, что не успела воспротивиться.

Стороннему наблюдателю могло показаться, что Марианна заставляет Сидони танцевать: Марианна обнимала ее, а Сидони безвольно опустила руки вдоль тела и только положила голову Марианне на плечо, и обе они при каждом шаге покачивались из стороны в сторону.

И тут Сидони заплакала, сначала тихо, потом неудержимо, так что ей пришлось схватиться за Марианну, чтобы не упасть от истерического плача. К ее рыданиям примешивались слова, которые должны были все объяснить. Сидони чувствовала, как объятия Марианны, руки Марианны у нее на спине извлекают что-то из глубин ее тела, высвобождают бешеный поток страха, боли, скорби и гнева, противящегося несправедливости смерти.

Марианна ощутила, как волнение Сидони накатывает на нее, словно мощный приливный вал. А проведя кончиками пальцев, точно сенсорными датчиками, на расстоянии нескольких миллиметров над приземистым телом скульпторши, безошибочно «нащупала» пульсирующие очаги воспаления. Пальцами она увидела то, что никогда не смогла бы различить глазами.

Сидони несколько раз повторила слово «рак» и показала на разные части тела: на грудь, голову, почки, лоно.

Рак был повсюду. Он десятилетиями дремал в ее теле и за несколько месяцев взорвал его изнутри.

Ладони у Марианны жгло. Она ощутила во рту вкус железа и снова привлекла Сидони к себе.

Сидони внезапно успокоилась. Словно до последней капли истратила отпущенное ей количество слез. Теперь Марианна стала покачивать ее, как ребенка, напевая какую-то мелодию, пока Сидони не перестала дрожать. Тогда она подвела ее к креслу в углу мастерской, усадила, а сама выскользнула в кухню заварить чай.

Заметив на полке бутылку коньяка, она выключила газ под чайником и налила алкоголь в чайные чашки. Одну до краев. Эту она подала Сидони.

— До дна! — приказала она Сидони.

Постепенно она выпытала у Сидони, давно ли та знает (давно), кто еще знает о ее недуге (никто, кроме нее, Марианны) и что Сидони намерена никому об этом не рассказывать. Даже своим детям, Камилле и Жерому, а то они еще решат, что обязаны на несколько месяцев отказаться от привычного образа жизни и взять на себя бремя ухаживать за умирающей матерью. Даже Колетт, ни в коем случае — Колетт!

— А почему ни в коем случае не говорить Колетт? Я думала, вы… подруги.

— Да, мы подруги. Только подруги.

Услышав, как произносит Сидони слово «seulement»[146], Марианна насторожилась.

— Seulement la grenouille s’est trompée de conte — это только лягушка в сказке ошибается, — тихо процитировала Марианна одну из бесчисленных поговорок, которым научила ее Паскаль.

Сидони уставилась на Марианну.

— Я лягушка на стене, — сказала она наконец. — Я не превращусь в принца. Не превращусь даже в болонку принцессы. Я люблю Колетт. Она любит мужчин. Это все.

— Это все? Но это же… ужасно!

Сидони пожала плечами.

— Вы должны сказать ей, Сидони!

— Что сказать?

— Все!

— И не подумаю.

— Вы что, хотите просто лечь и… умереть?

Сидони закрыла глаза. Когда сам знаешь, что скоро умрешь, — это одно. Когда другой говорит, что ты скоро умрешь, — это совсем другое. Еще хуже. Когда о твоей скорой смерти упоминает другой, эта мрачная перспектива обретает реальные очертания.

— Вот именно. Взять и умереть. И все.

Марианна перевела дыхание. «D’accord»[147], — сказала она и встала налить еще коньяка.