Музыка моего сердца

— Помилуй боже, как я завидую этому юноше! — сказал он. — Давно уже не был я столь счастлив в оперном театре… Какой огромный лоб, какое лицо… — продолжал Виельгорский. — Положительно, в сердце у него есть музыка… Надо будет пригласить его к нам, на Михайловскую площадь.

Получить приглашение на музыкальный вечер к братьям Виельгорский было событием незаурядным. Кто не знал, что в их доме на Михайловской площади, специально нанятом для концертов, постоянно бывал Глинка? Кто не знал, что Михаил Виельгорский — автор оперы «Цыганы»? Кто, наконец, не знал, что Михаил Юрьевич в Вене пожимал руку самому Бетховену?!

Заметив человека музыкального, Михаил Юрьевич считал своей обязанностью с ним познакомиться. Людей немузыкальных он искренне почитал людьми неграмотными. Единственным немузыкальным и, следовательно, неграмотным человеком, с которым старшему Виельгорскому приходилось по службе поддерживать постоянное знакомство, был император Николай I.

Почтеннейший композитор не раз говорил своему брату: «Как ужасно, что государь не любит авторов!..»

— Нынче воскресенье, — прошептал Виельгорский, раскрывая свою записную книжку. — Итак, на тридцатое января, в субботу… гм… звать корнета лейб-гвардии гусарского полка… господина Лермонтова… Безусловно музыкален, и даже очень, — моё чутьё ещё никогда меня не обманывало…

Музыкальный вечер 30 января не состоялся. 27 января на снежной поляне у Чёрной речки был смертельно ранен Пушкин.

В середине февраля Михаил Виельгорский, стоя у длинного стола в зале, где обычно давались концерты, перевернул листок, весь исписанный изящным дамским почерком, и прочитал вполголоса:

Отравлены его последние мгновенья
Коварным шёпотом насмешливых невежд…

— И ты говоришь, что он арестован?

Брат Виельгорского — Матвей, известный виолончелист, — ответил, не вставая из кресел:

— Лермонтов? Сидит под караулом в Главном штабе.

— Ты думаешь, что в стихах его есть что-либо предосудительное?

— Ты удивительно наивен, друг мой! «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…» Не думаешь ли ты, что об этих строчках не было доложено государю?

Михаил Виельгорский вздохнул:

— Ах, Матвей, таков ведь был и Пушкин… Но я надеюсь, что государь будет милостив к молодому человеку… В стихах его так и звучат мелодии…

— Будем надеяться, — сурово откликнулся Матвей.

* * *

Надежды братьев Виельгорских не оправдались. 27 февраля 1837 года был опубликован высочайший приказ о переводе Лермонтова в Нижегородский драгунский полк прапорщиком. Полк находился на Кавказе.

Осень этого года на Кубани была сырая. Перекладная тройка въехала ночью в городок Тамань, разбрызгивая громадные лужи и качаясь на ухабах, как парусная шлюпка в бурю.

Черноморский казак Кешка, который состоял при Лермонтове денщиком, был о Тамани самого низкого мнения.

— Там, ваше благородие, ворюг, что за печью тараканов, — повторял он всю дорогу. — Тамань — она себе на уме…

— Отчего же себе на уме?

— Оттого, что за рекой немирные черкесы бродят.

— Что особенного? Видели мы с тобой и немирных.

— Да ежели бы одни черкесы, а воров полно. Плохое место, ваше благородие.

Лермонтов пожал плечами и занялся своей шкатулкой, которая более чем наполовину была набита бумажками. Драгунский прапорщик Лермонтов имел обыкновение писать стихи и в дороге. Он писал, поставив шкатулку на колени, и в станичных мазанках, и в казённых помещениях, и на станциях, пока перепрягали лошадей.

«Фатера», предоставленная Лермонтову в Тамани, не внушала никакого доверия. Кешка, посмотрев при свечке на запущенную хату с разбитым окошком, незаметно осклабился. Он привык в казачьих жилищах к чистоте почти педантической.

— Ну то-то и оно, — пробурчал он неопределённо.

Но Лермонтов, нисколько не смутившись, разложил вещи, положил на стол два пистолета и бросил бурку на лавку.

— Что же ты стоишь? — сказал он денщику. — Ложись!

— Эх, ваше благородие, — проронил Кешка, но более ничего не сказал, видимо рассудив, что «от службы не отказываются».

Кешка улёгся на свою бурку и заснул. Лермонтов пытался несколько минут раскладывать свои бумажки при свече, но, увидев, что огарок трещит и дымит, задул его.

Когда Кешка проснулся, «их благородие» был уже одет, словно и вовсе не спал, и вид у него был задумчивый.

— Пойду к коменданту, — сказал Лермонтов, — попытаюсь найти корабль до Геленджика. А ты не отлучайся никуда.

Кешка, однако, отлучился и встретил почти рядом с хатой знакомого урядника Максименко, с которым служил «на линии» ещё в прошлом году и даже в горы ходил против немирных.

— Ты зачем здесь? — строго спросил урядник.

— С офицером, — отвечал Кешка, — едем в действующий отряд, в Геленджик, а то и дальше.

— А чего же у Царицыхи остановились?

— На фатеру.

Урядник значительно на него посмотрел.

— На фатеру? А знаешь ты, брат, что тут нечисто!

— Знаю, — отозвался Кешка, — хозяйка хоть бы помелом прошлась. Видать, с прошлого году не метено.

— Не то, — сказал урядник и набил длинную трубку, — возят с того берега…

— Что возят?

— Думается мне, порох.

— Это зачем?