Музыка на иностранном

Ничего лучше он придумать не смог. Нацию била дрожь — предчувствие потрясений. Поговаривали, что близятся долгожданные перемены. Даже, может быть, революция. А Чарльз отчаянно бился над тем, как объяснить Энни, что ее тело утратило для него ту волшебную притягательность, что захватила его в музее несколько недель назад. Как сказать ей, что это конец, не обидев ее, не задев ее чувств? Кинг писал эссе о том, что нужно «поймать момент», подняться и влиться в мощный поток коллективной воли человечества. И шел сейчас вдоль реки рядом с женщиной, чьи чувства пугали его.

Они сыграли еще одну пьесу — сонату Бетховена, потом Роберт положил руку на плечо Кинга и предложил передохнуть. Точно так же, как это было на прошлой неделе, только на этот раз рука задержалась чуть дольше. В прошлый раз Роберт сделал определенный жест, и Кинг его принял. Тем самым он как бы дал разрешение на продолжение — и вот оно, продолжение. Тот же жест, та же рука на плече. Но теперь — дольше.

Роберт достал из портфеля папку, которую Кинг обнаружил среди партитур на прошлой неделе, и вынул листы со своими стихами. Настала пора обсудить их, может быть, что-то подправить — посмотреть, что можно будет включить в памфлет, который сейчас пишет Кинг. Он протянул Кингу один из листов — перевод с греческого, из Кавафи.^[19] Чистовая копия, аккуратный разборчивый почерк. Чарльз призадумался. Может быть, это — еще один жест? То, что Роберт решил показать ему именно эти стихи?

Час ночи, а может, уже полвторого.

В уголке старой таверны;

За низенькой деревянной перегородкой.

И кроме нас, никого больше нет.

Тусклый свет от единственной масляной лампы.

Официант клюет носом у двери.

Нас никто не увидит. Хотя мы уже

Так охвачены страстью,

Что и думать забыли об осторожности.

Одежды распахнуты — мало их все равно,

В ту пору июльской жары неземной.

О, наслаждение плотью,

Мелькнувшей в распахнутых одеяниях;

Мимолетная нагота — образ,

Что протянулся сквозь время,

Преодолел эти двадцать шесть лет

И теперь воплотился в стихах.

Кинг еще раз перечитал последнюю строфу и подумал о теле Энни — о наслаждении первого взгляда, первого прикосновения, которое никогда уже не повторится. И что, интересно, вспомнится ему самому через двадцать шесть лет? Что вернется к нему сквозь время?

Роберт присел рядом и потянулся за листом, который держал Кинг. Пальцы Роберта — вплотную к руке Кинга, одна страница на двоих. Кинг отдал листок Роберту и спросил его об этом поэте, Кавафи. Роберт ответил, что у него есть с собой оригинал на греческом; он полез в портфель и вытащил маленький томик в коричневой обложке. Кинг подумал, что Роберт вряд ли носит книгу с собой все время; наверняка он захватил ее специально, чтобы показать ему. В прошлый раз Роберт не дал Кингу прочесть что-нибудь из своих работ; но за неделю он, видимо, хорошо подготовился к презентации.

Роберт нашел нужное стихотворение и протянул книгу Чарльзу; тот честно попытался его прочесть, разбирая чуть ли не по буквам — кстати сказать, Кинг всегда воспринимал греческие буквы прежде всего как математические символы. Он как-то уже и забыл, что это на самом деле язык. Современного греческого Кинг не знал. Когда-то он изучал древнегреческий — да и тот почти уже забыл, — так что он ничего не понял. Оставалось лишь восхищаться талантами Роберта. Он вернул книгу и попросил еще что-нибудь из переводов.

Роберт порылся в папке и достал еще пару листов. И снова — та близость, когда двое вместе читают одну страницу и держат ее с двух сторон. Одну на двоих. Стихи — на темы классической истории или в виде воспоминаний молодых греков. И вот наконец последний лист — этот был больше похож на черновик: малоразборчивый почерк, какие-то слова вычеркнуты, какие-то исправлены.

— А это мое, — сказал Роберт.

И вот я вновь услышал в том кафе

Твой голос — сдержанный и строгий.

Ты сам, интересно, заметил,

Что говоришь на родном греческом языке

С английским акцентом?

Кратчайший взгляд: глаза в глаза — сквозь зал;

Мужчина моих лет — и тяжесть век,

Как будто от недавних удовольствий.

Встаю, иду к нему, сажусь.

Невинную беседу начинаю.

Сейчас тот образ вновь передо мной:

Седая древность плотских удовольствий

Перед лицом безвинной плоти. Янтарем

Застыло сладкое мое воспоминанье.

Невинная беседа: только вновь я допустил ошибку;

он уходит — упущено мгновение. Чтобы пустота

его отсутствия меня не задавила, я открываю книгу,

где твои стихи —

и в ритме строк звучит все тот же голос,

и сдержанный, и строгий.

И ты нашел в таверне красоту — тогда, давно.

Перо твое, твой тонкий мягкий штрих

Рисует образ памяти — залог, томящийся во времени;

Как можно позабыть

и мальчика того,

что ты забыть не смог,

И эту музыку на иностранном?