Музыка на иностранном

Ничего лучше он придумать не смог. Нацию била дрожь — предчувствие потрясений. Поговаривали, что близятся долгожданные перемены. Даже, может быть, революция. А Чарльз отчаянно бился над тем, как объяснить Энни, что ее тело утратило для него ту волшебную притягательность, что захватила его в музее несколько недель назад. Как сказать ей, что это конец, не обидев ее, не задев ее чувств? Кинг писал эссе о том, что нужно «поймать момент», подняться и влиться в мощный поток коллективной воли человечества. И шел сейчас вдоль реки рядом с женщиной, чьи чувства пугали его.

Они сыграли еще одну пьесу — сонату Бетховена, потом Роберт положил руку на плечо Кинга и предложил передохнуть. Точно так же, как это было на прошлой неделе, только на этот раз рука задержалась чуть дольше. В прошлый раз Роберт сделал определенный жест, и Кинг его принял. Тем самым он как бы дал разрешение на продолжение — и вот оно, продолжение. Тот же жест, та же рука на плече. Но теперь — дольше.

Роберт достал из портфеля папку, которую Кинг обнаружил среди партитур на прошлой неделе, и вынул листы со своими стихами. Настала пора обсудить их, может быть, что-то подправить — посмотреть, что можно будет включить в памфлет, который сейчас пишет Кинг. Он протянул Кингу один из листов — перевод с греческого, из Кавафи.[19] Чистовая копия, аккуратный разборчивый почерк. Чарльз призадумался. Может быть, это — еще один жест? То, что Роберт решил показать ему именно эти стихи?

Час ночи, а может, уже полвторого.
В уголке старой таверны;
За низенькой деревянной перегородкой.
И кроме нас, никого больше нет.
Тусклый свет от единственной масляной лампы.
Официант клюет носом у двери.
Нас никто не увидит. Хотя мы уже
Так охвачены страстью,
Что и думать забыли об осторожности.
Одежды распахнуты — мало их все равно,
В ту пору июльской жары неземной.
О, наслаждение плотью,
Мелькнувшей в распахнутых одеяниях;
Мимолетная нагота — образ,
Что протянулся сквозь время,
Преодолел эти двадцать шесть лет
И теперь воплотился в стихах.

Кинг еще раз перечитал последнюю строфу и подумал о теле Энни — о наслаждении первого взгляда, первого прикосновения, которое никогда уже не повторится. И что, интересно, вспомнится ему самому через двадцать шесть лет? Что вернется к нему сквозь время?

Роберт присел рядом и потянулся за листом, который держал Кинг. Пальцы Роберта — вплотную к руке Кинга, одна страница на двоих. Кинг отдал листок Роберту и спросил его об этом поэте, Кавафи. Роберт ответил, что у него есть с собой оригинал на греческом; он полез в портфель и вытащил маленький томик в коричневой обложке. Кинг подумал, что Роберт вряд ли носит книгу с собой все время; наверняка он захватил ее специально, чтобы показать ему. В прошлый раз Роберт не дал Кингу прочесть что-нибудь из своих работ; но за неделю он, видимо, хорошо подготовился к презентации.

Роберт нашел нужное стихотворение и протянул книгу Чарльзу; тот честно попытался его прочесть, разбирая чуть ли не по буквам — кстати сказать, Кинг всегда воспринимал греческие буквы прежде всего как математические символы. Он как-то уже и забыл, что это на самом деле язык. Современного греческого Кинг не знал. Когда-то он изучал древнегреческий — да и тот почти уже забыл, — так что он ничего не понял. Оставалось лишь восхищаться талантами Роберта. Он вернул книгу и попросил еще что-нибудь из переводов.

Роберт порылся в папке и достал еще пару листов. И снова — та близость, когда двое вместе читают одну страницу и держат ее с двух сторон. Одну на двоих. Стихи — на темы классической истории или в виде воспоминаний молодых греков. И вот наконец последний лист — этот был больше похож на черновик: малоразборчивый почерк, какие-то слова вычеркнуты, какие-то исправлены.

— А это мое, — сказал Роберт.