Музыка на Титанике

Что однажды застыло на западном рубеже
и назад не пошло – как бы громко ни окликали, —
существует теперь только в звательном падеже
и по этой причине отсутствует под руками.

Ненадёжное дело, напрасное дело – звать,

догонять, настигать… объяснять, что нельзя иначе, —
Никакого «опять» не бывает: не ходят вспять
ни часы, ни стихи, ни удачи… ни неудачи.

А текущий момент поплескался – и был таков,

всё засохло навек, и глаза твои стали суше:
там остался лишь влажный след от чужих стихов —
кто сказал, что твоих? Ты не пишешь подобной чуши.

Ты не любишь стихов – никогда не любил, не знал,

не заучивал, не повторял, не носил у сердца.
Ты не ведаешь, что здесь делает полный зал —
и зачем ты к нему, самозванец, лицом уселся.

Присягаю: прошло, забыто, простите все,

это кто-то другой нагулял по другим дорогам,
ибо нынешний кружится белкою в колесе
и не помнит того языка, на котором – с Богом.

Я не слышу вас, я вас не слышу: плохая связь —

или руки дрожат, или пальцы уже не держат,
а веревочка тонкая, между эпох змеясь,
издает вдруг ужасный… но, в общем, понятный скрежет.

Впрочем, тень не скрежещет, о чём я, Господь со мной,

и с тобой, и со всеми, кто ловит далёкий отзвук
или отблеск далёкий – отчаянный позывной
для особо нервозных! Хоть это не для нервозных.

Потому что мы знаем: не будет других разов —

вострубил уже ангел последний, у Иоанна
больше ангелов нет – и никто не пришёл на зов,
и прокисло вино за кормой второго стакана.

«Хоровод красавчиков и страшил…»

Хоровод красавчиков и страшил,
безмятежные небеса…
Вот и век, не заметив меня, прошёл,
вот и новый век начался.
Тот был век-полигон, а каков-то – сей?
Улыбается Божество:
он пока никаков, он пока музей
экспонатов века того.
Он пока никаков, он пока альбом
с фотографиями родни:
малыша с крутым, в завитушках, лбом —
зачинателя всей резни,
малыша с усищами, в чьих зрачках
чёрный ворон и чёрный холм,
малыша – ничком, в роговых очках,
малыша – на бомбе верхом…
Всюду матушки, тётушки и дядья
пьют чаи, говорят о душе —
там никак не мог оказаться я,
да и поздно было уже:
день к концу подходил, был притушен свет
и не вёл никуда след…
А к тому же меня никогда нет.
Да меня и теперь нет.

Газель