Музыка призраков

– Ты говоришь, я здесь из-за тебя, – сказал он Туню во время одной из первых бесед через перегородку, – потому что ты меня назвал. Но меня называли и другие. Я значусь во многих досье, заверил меня следователь, поэтому могу быть только виновным… Кстати, тебе известно, что этот любознательный товарищ изучал юриспруденцию и литературу? Он мой бывший одногруппник. В свое время написал блестящее эссе о литературе и правосудии, проанализировав феодальную систему преступления и наказания на классических примерах «Тум Тиав» и «Тхмен Чей». А сейчас видишь, где мы оказались? На обратной стороне его выдающихся способностей. Ты и я – пленники его железной логики.

Сохон снимал с него вину, но Тунь не сомневался в своей виновности. Он помнил, как лихорадочно строчил имена знакомых. Он подумал даже о Чаннаре и был на грани того, чтобы из смертельной тоски назвать и ее имя, но что-то его удержало, будто сердечная мука знала лучше разума – это надо оставить в секрете, чтобы защитить. И он написал имя ее мужа. Сколько раз он желал Сохону смерти, мечтал, чтобы этот человек вообще никогда не рождался… Сомнений быть не может: именно его признание стало поводом для ареста Сохона, решило его судьбу. В начале ноября, спустя пару месяцев после заключения в Слэк Даеке, их вытащили из одиночек и бросили в общую камеру, к десятку других заключенных. Глаза не завязывали и к стене не пристегивали, но руки и ноги по-прежнему были скованы. Теперь они хотя бы могли видеть и ползать по камере. Слабые следы слов на пали и санскрите проступали из-под штукатурки, как незаконченные молитвы. Кто-то сказал, что они находятся в храмовом комплексе и раньше здесь был класс, где маленьких послушников учили читать, писать и петь сутры. Среди смрада мочи, дерьма, крови и пота, этих неистребимых экскреций боли и страха, невозможно было поверить, что в этой комнате когда-то было что-нибудь, кроме этого филиала ада.

– Храм? – насмешливо возмутился Сохон, который в юности был послушником. – И чему же поклоняются в Слэк Даеке?

Тунь не ответил, уже зная, что за всяким условным названием скрыта ужасная правда.

«Удавленный металлом» – не единственное значение фразы «слэк даек», но в тюрьме оно было основным. «Признайся, или будешь мечтать удавиться металлом, ты, трупный червь!» Слэк Даек-то заполняется, услышали они разговор охранников, одиночные камеры нужны для тех, кому еще только предстоит первый разговор со следователем. Видеть заключенные ничего не могли – окна были заложены, а двойные деревянные двери на запоре и под охраной, о чем свидетельствовало эхо шагов на дорожке. Но Тунь и не хотел ничего видеть и знать – при виде сокамерников его переполнял ужас. Каждый был в синяках и кровоподтеках, с переломами и гниющими ранами, в которых виднелись белые кости. Мухи садились на открытые раны, опьяненные свежестью плоти. Один из узников с трудом дышал – он лежал на грязном полу, приоткрыв рот и уставясь в потолок неподвижными глазами с расширенными зрачками. У двоих заключенных – одному не больше шестнадцати, другому едва за двадцать – были вырваны ногти на руках и ногах, и кисти и стопы чудовищно распухли от абсцессов. Тунь узнал в них бывших тюремных охранников. Такое наказание могло означать лишь одно – они ослушались приказа. В углу, как животное на цепи, хрипел мужчина средних лет: остатки былой дородности позволяли предположить, что до недавнего времени он хорошо питался, пока его не арестовали и не заставили голодать, как остальных. Тунь не сомневался, что это какой-то партийный руководитель. Иногда заключенный поднимал голову и медленно поворачивал ее преувеличенным жестом слепого – веки у него настолько распухли, что глаз не было видно за огромным воспаленным лбом. Безглазый монстр… Все они превратились в чудовищ от чудовищных пыток.

Что касается Сохона, на него было почти невозможно смотреть. Былая близость между ним и Тунем вдруг испарилась, словно дощатая перегородка, этот физический барьер, разделявший одиночки, подталкивала к откровенности, а без нее они оказались как без панциря: каждый страдал не только от собственных мук, но и за другого. Они не сразу нашли в себе силы взглянуть друг другу в глаза… Несмотря на учиненное над ними насилие, было болезненно ясно, что под коростой ран и увечий в каждом пульсирует жизнь – сердце, дыхание, душа. Слезы выступили на глазах Туня, а через секунду закапали из глаз Сохона. Они были соединены не поддающейся объяснению связью: изувеченные, но вместе каким-то образом целые.

Цикл продолжался. Каждый день кого-то уводили на допрос и через несколько часов возвращали еще более измученным, чем раньше. Жертву оставляли в покое лишь настолько, чтобы подследственный мог оправиться и выдержать новые пытки. Заподозренного в притворстве лишали ежедневной миски жидкой овсянки. В ночь, когда могла быть очередь и Туня, и Сохона, в камеру ворвались двое охранников, а еще двое с фонарями в руках остались у двойных деревянных дверей.

Они принялись пинать заключенного, распростертого на полу.