Музыка - радость и боль моя

Последние часы жизни Владимира Аполлоновича в больнице... “Вы знаете, кто он?” — обращаюсь я к профессору.— “Вас еще не было на свете,— отвечает он,— а я уже знал, кто такой Лосский. В Нижнем Новгороде на ярмарке шли спектакли. Участвовали Шаляпин, Фигнер, Лосский и я. Как Вы думаете, кем я был в то время? Артистом миманса или, как тогда называлось, просто статистом. Но было это в театре, в котором Лосский был певцом. И как уважал и ценил его Шаляпин! Сейчас мы делаем все, чтобы отвоевать его для общества, для жизни, для людей!”.

Разговор о прошедшем в искусстве может вызвать порой досаду. Трудно, невозможно словами передать все то, что мы слышали и видели,— такие попытки вызывают иногда в слушателях или читателях чувство раздражения. Почему? Потому что произведение искусства хочется слышать, видеть, чувствовать, воспринимать самому, по-своему. Невозможно с предельной ясностью рассказать словами о з в у ч а н и и того или иного голоса, о мастерстве ведения диалога, о режиссерском почерке. Видеть, слышать надо! Ну, а если это все же невозможно, то будем говорить, чтобы хотя бы эскизно передать то, что б ы л о, и подумать о том, что будет в искусстве.

Могучую силу В. А. Лосского как мастера, как высокоинтеллектуального и мыслящего человека особенно ощущали те, кто с ним работал, кому он давал “нить”, “зерно” — с тем, чтобы каждый осмыслил все это сам в своей собственной “лаборатории”.

Деятельность Владимира Алоллоновича как руководителя, режиссера, постановщика — это образец того, как надо “приводить к одному знаменателю”, к единому толкованию творчество певца, художника, дирижера, режиссера. Стиль его работы был, с моей точки зрения, самым верным, самым практичным как по содержанию, так и по срокам, а потому и самым эффективным. Его рабочие клавиры являют образцы честного, неутомимого изыскательского труда художника. Они могут найти применение при постановке опер в любом театре и принести большую пользу начинающим режиссерам.

Авторитет Лосского был велик, значим для всех: он придавал нам творческую смелость. Каждый мог приходить и приходил к Владимиру Аполлоновичу со своими поисками, сомнениями и желаниями, не боясь прочесть в его глазах: “не дискредитируйте меня, уважайте мои требования!” Ведь чем больше художник, тем реже слышишь от него подобные слова...

В. А. Лосский почти никогда не считался формально “главным”*. Но работники театра, зрители всегда ощущали е г о почерк, е г о мысль, е г о высокий профессионализм. Самое важное, что в опере у него всегда все было п о-о п е р н о м у. Оттого он и был на деле г л а в н ы м, был фактически художественным руководителем в театре. Оттого мы и теперь еще сильнее ощущаем значимость Лосского в искусстве, еще острее чувствуем его уход из жизни.

# * Он был заместителем директора по художественной части при директорах А. А. Бурдукове и Е. К. Малиновской (примеч. автора).

Он работал дома со спичечными коробками,— и они превращались потом в грандиозные построения на сцене (“Борис Годунов”, “Аида”, “Лоэнгрин”, “Фауст”). У себя дома на маленьком письменном столе он создавал целые спектакли из этих спичечных коробок. При помощи раскрашенных коробок и крохотных фигур были точно распланированы заранее отдельные сцены, были расставлены по местам участники спектакля. Вы смотрели на все это и с ясностью ощущали уже на сцене многочисленную массу действующих лиц будущего спектакля. Тут и духовой оркестр, и хор, и солисты, и артисты мимического ансамбля. И все это строго выверено: на каком такте музыки одни, к примеру, опускаются вниз, другие — поднимаются вверх. Каким музыкантом он был! И какую эта ювелирная работа давала экономию времени и средств театру! Экспериментов на сцене не было, они были в его творческом кабинете. Мизансцены многих спектаклей, которые давали возможность правильно использовать звучание хора и были, вместе с тем, логически, глубоко оправданными, найдены В. А. Лосским именно в его “лаборатории”.

А кто не помнит, что такой спектакль, как “Аида”, шел с блеском уже через две недели после первой репетиции! Дисциплина труда у него была поразительная и глубоко поучительная. Сколько мы знаем случаев, когда десятки, сотни тысяч рублей тратились на постановки, которые не выдерживали и первого испытания сценой — из-за небрежности постановщиков!

Все, кто работал с Владимиром Аполлоновичем, знали, что, несмотря на внешнюю сдержанность, даже подчас сухость, у этого человека — доброе сердце и беспредельная благожелательность к людям, к тем, кто трудится, кто способен творить в таком сложнейшем искусстве, каким является оперный театр. Он был искренен, правдив, и не удивительно, что его влияние сильно распространилось в оперных театрах, где он работал. Можно ли словами передать, как работал Владимир Аполлонович? Разве можно передать и рассказать словами, как отец или мать учат ребенка петь песни? Разве можно научить любить природу? Этому нельзя научить,— можно только рассказать, как это ощущает, как воспринимает человек.