Музыка войны

Жара, особенно днем, опутывала женщину, мысли и чувства слипались от зноя и пота, который, казалось, насквозь пронизал ее тело. Что она, что эти русские люди делали так далеко от дома, на такой чужой земле? Они защищали Родину, ее дальние рубежи от вездесущих и пронырливых американцев. Вот только ее сыну было не место здесь: закон есть закон, если он повелевал защищать единственных сыновей, то в чем же она была не права? Действительно, в чем? Так почему все военные тайно или явно подсмеивались над Лопатиной? И теперь, когда два дня она жила в их окружении, они как будто насмехались над ней, считали ее странной… ну что же, пусть! Она стерпит все, стерпела ведь и многочисленные пороги, которые пришлось обить, прежде… Пусть для этого приходилось до известной степени закусить в себе гордость, пусть…

Часы волочились, не текли, едва шевелились стрелки на циферблате, а она ждала, ждала, и только сердца стук, громкий, зычный, барабанил в самых перепонках: болезненно и вязко. Когда же они вернутся, когда? И… вернутся ли?

Наконец, когда она выглянула из палатки, в дали, в той самой дали, куда увезли мужа, показались столбы дыма. Сомнения не было: то техника возвращалась назад. Не живая, не мертвая, пьянея от волнения, Мария Демидовна шла как можно ближе к дороге, ватными ногами ступая по выжженной на яростном солнце каменистой земле. Пыль пронизала горло, драла нос, оседала в волосах, на ногах, руках, царапала глаза… Люди в военной форме выпрыгивали из машин, еще более изрешеченных пулями, чем прежде, до последней поездки. Где же были ее мужчины, где?

Наконец кто-то в гражданском подскочил к ней и обнял неловко. На мгновение Лопатиной показалось, что муж как будто извинялся перед ней.

– Где? Где наш сын?

Но Владимир Макарович молчал, и пыль, медленно оседая на землю, развеивалась, обнажая его виноватое лицо.

– Я ждал его возвращения из рейда… – Начал было Лопатин.

– Он погиб? Погиб?

– Да постой ты! Нет! Вернулся… с ним куча погибших… Привезли тела…

– Он жив? Жив? Да где же он? Ранен? Да не молчи же ты как проклятый?

– Он не ранен, успокойся, Маша, успокойся…

– Я тебя спрашиваю: где он?? Почему ты его не привез, раз он не ранен?!!

– Да выслушай! Я… не смог.

– Как это понимать? Что значит…

– Я показал ему все документы, объяснил, что ты здесь и ждешь его, чтобы вместе вернуться домой.

– А он?

– Он заладил: «Отец, как это я сейчас поеду с тобой и мамой домой, оставлю товарищей, я же не трус и не предатель.»

– Ах! – Взвизгнула Мария Демидовна. – Ах! Умираю! Сердце не выдюжит! Товарищи для него оказались важнее матери!

– Я пробовал так говорить ему, но он уперся, стоял на своем. Маша, милая, я понял вчера кое-что про него… Он уже не дитя. Это его выбор.

– Выбор! А о матери… о матери он подумал?!

– Ну что же, нам теперь до старости его на привязи держать…

– Но ведь он погибнет, ни за что ни про что…

– Мы этого знать не можем… Слушай, у них там такая обстановка. Один за всех и все за одного, настоящие советские бойцы. Не посрамят нас наши детки… Был бы дед жив, уж он был бы рад…

– Да мне это все равно…

– Может, и мне все равно… А все-таки не посрамят… И в этом что-то есть.

– Да что в этом может быть?! Глупость, ребячество, бред!

– Они такие… настоящие, понимаешь? Настоящие боевые товарищи. Они лучше нас. Хоть и совсем еще дети. За Родину стоят, за Родину погибают…

– За Родину! – С издевкой в голосе воскликнула Мария Демидовна. Все, что говорил муж, было для нее подобно пустому и надоедливому звуку. Казалось, не существовало слов, что слетели бы с его губ и не разъярили ее. Нервы ее были напряжены до предела, сердцебиение участилось, вены на лбу вздувались и так и грозили лопнуть. – Да я бы на твоем месте! Эх ты! За шкирку бы приволокла! Не слушаться матери вздумал! Щенок! А ты – бесхребетный, ни на что не годный человек…

Семен Владимирович засыпал в казарме, прокручивая вновь и вновь рассказ родителей в голове. Да, пребывание его на афганской земле затянулось – по его же собственной воле, но он не был наказан за свою стойкость и упертость, доказательство тому было – долгие годы жизни после той злосчастной войны. И даже наоборот, сбеги он тогда, уцепись за юбку матери, сколько всего важного и судьбоносного пропустил, сколького бы не увидел в заснеженных горах и раскаленных яростным солнцем каменистых песках Афганистана.

Знакомые, но все же отчасти позабытые картины вестибюлей консерватории, будто припорошенные в памяти снегом, произвели на меня странное впечатление. Даже вахтеры, администратор – и те были едва узнаваемы. Они выглядели старше, чопорнее, чем мое воображение представляло их. А ведь когда-то я видел их чуть ли не каждую неделю! Вихрь человеческой жизни и неумолимого времени, что творишь ты с нами, к чему все меняешь, преображаешь, и не всегда в лучшую сторону?