Музыка войны

Меж тем афганские дни наматывались на горячий клубок памяти – один за другим, и всякое утро Семену с трудом давалось пробуждение: не верилось, что прошло столько недель, столько месяцев войны и служения Родине, но они пролетели, будто против воли Лопатина, будто он ждал, что для него все закончится быстро, чудовищно быстро и он непременно присоединится к погибшим товарищам, где бы они ни были теперь… Но судьба начертила для совсем иной замысел, иной путь.

Как знать, быть может, он должен был пережить Афганистан и вернуться целым и невредимым лишь для того, чтобы с честью вынести намного более тяжкие испытания новой войны – в двадцать первом веке, когда родной сын оставит и его, и мать, отречется от родной земли, от сородичей, проявит трусость и станет предателем? О, если только для того Семен был рожден, так не лучше ли было сгинуть в поднебесье Афгана еще тогда, в девятнадцать лет, чтобы не ведать ни позора, ни страшного разочарования в своем потомстве и, стало быть, в самом себе как родителе?..

Леночку он видел редко, когда выбирался в медчасть с поручениями. Однако он писал ей записки, письма, а она – ему, и эти обрывки, наполненные самыми будничными строками, уверениями, что она здорова и успевает отдыхать, учиться, а главное, грустить о Семене, были ему дороже всего.

Между рейдами солдаты посещали центральный клуб Кабула, смотрели индийские фильмы, выступали перед местным населением. Удивительное дело: когда красноармейцы пели «Катюшу», афганцы, не знавшие русского языка, дружно подпевали. Приезжали советские артисты, выступал для солдат и Иосиф Кобзон.

Бывали рейды, когда Лопатин с товарищами десантировался с вертолетов, случалось идти в атаку на танках. Но были и такие рейды в труднодоступных местах гор, когда пехота шла без поддержки артиллерии.

Именно так было и теперь. Стройной шеренгой пехота устремлялась по серпантину все выше и выше, ближе к небу – они взбирались на гору высотой в пять тысяч метров. Поднималось около ста пятидесяти человек, шли медленно, осторожно ступая, ведь всякий шаг таил в себе угрозу: наступи хотя бы один солдат неправильно, произойдет камнепад, не только разрушительный для следующих ниже товарищей на столь большой высоте, но и непременно обнаруживающий их для противника. Хуже того, тропы могли быть заминированы – привычное дело на войне. Однако самым необычным в этом горном походе было то, что с ними отправилась и Леночка – чтобы оказать медицинскую помощь в случае необходимости.

Получив полный инструктаж, она тем не менее оказалась совершенно необстрелянной, беспечной, как котенок, и Лопатин, сначала обрадовавшийся неожиданной встрече с любимой, вскоре мысленно проклинал руководство за то, что те отправили неопытную девушку в столь опасный поход. Разные думы лезли в голову, то разгоряченную от яростных лучей солнца, то охлажденную воздухом в тени высоких гор, Лопатин даже додумался до того, что ругал про себя Лену за беспечность, за то, что она отправилась на войну из одной обиды на него, не подумав о том, чем может обернуться этот поступок для нее.

А она улыбалась, шутила, невзирая на страшную усталость, и все оборачивалась к Семену. Натянутая улыбка показывалась на его лице в ответ; нервозность росла в нем. Ворча, он объяснял ей:

– Тише, тише. Осторожно, камень! Не задень сапогом! Здесь нагнись немного, ты все как на ладони! С ума сошла, что ль?

Невысокая, полнощекая, улыбчивая, она то обижалась на Семена за его ворчание, то все же радовалась тому, как он заботился о ней – будто о ребенке.

Солнце, накаляясь, достигло середины лазоревого, такого чистого и холодного небосвода; тени исчезли, сгинули совсем. Было объявлено о привале; солдаты прислонялись к скалистым краям горы, приседая на холодные камни, чтобы скрыться от глаз противника в темных прожилках и сгустках каменных великанов, перемежающихся с белой наледью и засохшей растительностью.

Разговаривали тихо, но все смеялись; Леночка оказалась окружена многими неопытными и веселыми солдатами, которые, казалось, еще не поняли, что с ней был Семен. Тогда он взял ее ладонь в свою ладонь, и она не вырвалась, но и этот жест еще не значил ничего и не выдавал их – выдало другое. Незримая искра чувства, что мгновенно вспыхнула между ними, не укрылась от чужих глаз. Постепенно все разбрелись, оставив влюбленных вдвоем.

– Другое бы время. – Сказал Семен. – Эх, было бы это другое время, не военное! Ты и я, на высоте в три тысячи метров, свежий горный воздух, пар идет от губ… как это было бы романтично…

– Глупый мой, оно и сейчас романтично. – Сказав это, Лена засмеялась, отчего даже ямочки заиграли на ее круглых щеках. Как он любил эти ямочки, эти полные щеки, эти густые брови, что так причудливо поднимались, когда она смеялась!

– Тише! Почему?

– Это ведь так просто! Да если кто-то из нас не вернется домой, это самое мгновение будет самым романтичным, что было в жизни, для того, кто вернется.