Музыка войны

Однако было и другое. Холодное, опустошительное, лишь отчасти болезненно-колкое, а по сути безразлично-жестокое к самой себе, к Парфену. Другое это заключалось в том, что она уже знала, что, в итоге, она не уйдет от мужа, все останется так, как есть, а та страсть, что разгоралась в ней, превратится в не более, чем яркое и сладостное воспоминание – очередную страницу ускользающей из рук жизни.

Дима звонил ей сегодня несколько раз, но провидение будто хранило ее от того, чтобы услышать вызов, и всякий раз она совершенно случайно пропускала его звонки. А перезванивать самой – не смела. В конце концов, Карина даже не знала, зачем он добивался ее внимания! Не для того ли, быть может, чтобы попросить ее забыть об их романе, молчать и не выдавать их ни перед Парфеном, ни перед Настеной? Убаюкиваемая такими странными злыми мыслями, она с самой спокойной совестью ждала, когда Дима либо наконец дозвонится до нее, либо вовсе перестанет звонить.

И все же вышло иное. Впереди, за кедрами, где открывался вид на причудливые деревянные фигуры, ей навстречу шел мужчина с до боли знакомыми очертаниями, а главное, он видел ее, взгляд его был прикован к ней и коляске с детьми, значит, столкновения было не избежать! Но что он здесь делал в дневное время, когда и Парфен, и его родители были на работе? Голубая футболка его, не нежно-голубая, а именно ярко-голубая, такая, каким глубоко-лазурным становится радостное небо, пронзенное тьмой солнечных лучей, выделялась на общем фоне блеклых одежд и белых маек людей.

Но худшим в нем был его взгляд: не беспечный, не равнодушный, не легкий, каким он должен был быть в столь спокойный день, а смятенный, лихорадочный, преисполненный тревоги. Этот взгляд и то, как стремительно Дима подошел к Карине, будто они вновь стали самыми родными друг для друга людьми, и словно он именно имел право так подходить к ней, не оставляли сомнений в том, насколько случайна была их встреча в парке.

– Что же ты не берешь трубку?

– Я не слышала звонки.

– Тогда почему не перезваниваешь?

Карина почувствовала, как ком подкатил к горлу, она заволновалась, щеки запылали… Голос его звучал так требовательно, как будто она была обязана ему или… принадлежала ему.

– Я… Ты… Что ты хочешь, Мить?

– Я… вообще-то, я хотел назначить тебе встречу наедине. – Тут он многозначительно посмотрел на спящих в коляске детей, ноги которых были накрыты теплым пледом.

– Какая еще встреча? – Она засмеялась. – Говори сейчас.

– Карина! – Воскликнул Дима и одновременно сделал шаг навстречу так, чтобы сжать ее плечи большими ладонями. – Правда в том, что я не питаю никаких чувств к Настене.

Невольная усмешка скривила губы Карины, но женщина не проронила ни слова, и тогда он продолжил:

– Я не думал ни о чем серьезным, увлекшись ею после вашей свадьбы… А тут эта беременность… Что сделано, то сделано. До последнего я не хотел жениться…

– Какое благородство с твоей стороны!

– Да! Не по-мужски, я согласен. Однако теперь уже поздно локти кусать и жалеть о чем-то. Теперь у меня есть Матрена. Но я хочу, чтобы у меня была еще и ты. Понимаешь?

Глаза Карины от столь неожиданного признания непроизвольно округлились на несколько мгновений, а затем она чуть мотнула головой и слегка нахмурила брови.

– Ты что же, предлагаешь мне вступить с тобой в связь за спиной у мужа?

– Да какая… какая еще связь, Кариш? Ну что ты такое говоришь?

Вдруг он притянул ее к себе, она попробовала было сопротивляться, но Дима прижал ее лицо к своей широкой груди, было так неожиданно, что он именно так решил приласкать ее – без поцелуев, что руки ее отпустили коляску.

– Что я могу тебе предложить? Предложить могу только одно: уйти от мужа. А мне – от жены.

– Ты совсем не любишь жену? Это оттого, что она такая правильная, а на деле всех людей презирает за их слабости? Знавала таких тихонь, ох уж и злобные они внутри.

– Да нет же, что ты говоришь? Настена такая, какая есть, вся на ладони. В этом-то и суть: она слишком проста для меня. Она бегала за мной, искала моего внимания, навязывалась. Оттого-то, что она меня добивалась, а не наоборот, я не смог полюбить ее, и рождение дочери никак не способствовало этому.

– Эх, Митя! Но ведь я-то, в отличие от тебя, люблю своего мужа.

– Неужели в целом свете ты не могла найти другого? Ну почему – мой брат?!

– Откуда мне было знать, что вы родня? У него на лбу, представляешь, не было написано… Я просто подумала про себя: как похожи… И влюбилась!

– Брось его!

– Ты не веришь в то, что говоришь… Не можешь верить! Да разве ж это возможно? Парфен никогда не простит тебя.

– Придется… как-то с этим жить.

Он стал гладить ее по голове ладонью, но Карина вырвалась:

– Пусти, дети!

Она обошла коляску, чтобы проверить, как спят дети, не задувает ли им вовнутрь, особенно Мите. Рука ее дотянулась до пледа и стала поправлять его, и от этого легкого прикосновения Мира смешно зашевелила пухлыми губами и густыми светлыми бровями.

– Я ведь не прошу тебя оставить их… я… всех воспитаю.

– Прекрати!

– А что?

– Не видишь, что ли?