Музыкальная поэтика. В шести лекциях

Романтизм и классицизм – термины, отягощенные столькими разными смыслами, что вам не следует ждать от меня, что я стану на чью-то сторону в бесконечном споре, который совершенно определенно стал просто спором из-за слов. В весьма общем смысле принципы подчинения и неподчинения, которым мы дали определения, характеризуют по большому счету подходы классициста и романтика к произведению искусства – это чисто теоретическое разделение, ибо в истоках замысла мы всегда найдем иррациональный элемент, над которым дух подчинения не властен и который выходит за рамки всех ограничений. Весьма удачно выразился на сей счет Андре Жид, сказав, что классические произведения прекрасны только благодаря своему покоренному романтизму. Этот афоризм подчеркивает необходимость подчинения. Посмотрите, например, на работу Чайковского. Из чего она состоит? Из какого источника он черпал, если не из того же, к которому обращались в свое время романтики? Его темы в большинстве своем – романтические, как и движущая им сила. Но вот его подход к проблеме встраивания их в музыкальное произведение отнюдь не романтический. Что может больше прийтись нам по вкусу, чем неповторимый очерк его фраз или их прекрасная организация? Прошу вас, не думайте, что я просто ищу повод похвалить одного из тех немногих русских композиторов, которых действительно люблю. Я привожу его в качестве примера лишь потому, что это замечательный пример, так же как замечательна музыка другого романтика – гораздо более удаленного от нас во времени. Я говорю о Карле Марии фон Вебере. На ум приходят его сонаты, инструментальный характер которых настолько строг, что те немногие рубато[62], которые они время от времени себе позволяют, не в состоянии скрыть постоянный и неусыпный контроль покорителя. И как же отличаются друг от друга «Вольный стрелок», «Эврианта» и «Оберон»[63], с одной стороны, и «Летучий голландец», «Тангейзер» и «Лоэнгрин»[64], с их разнузданностью, с другой. Контраст разителен. Отнюдь не случайно – увы! – последние появляются на афишах наших театров гораздо чаще, чем восхитительные оперы Вебера.

Итак, для правильной организации произведения, для его кристаллизации важно, чтобы все дионисийские[65] элементы, которые приводят в действие воображение художника и мобилизуют жизненные силы, были как следует укрощены, прежде чем успеют опьянить нас. В конечном итоге им придется подчиниться закону – как того требует Аполлон[66].

Продолжать бесконечную дискуссию о классицизме и романтизме противоречит моим склонностям, а также моим намерениям. Я сказал все, что должен был, чтобы выразить свое отношение к этой теме, но поставленная передо мной задача не могла бы считаться выполненной, если бы я не привлек ваше внимание – ненадолго – к родственному вопросу – вопросу о двух других антагонистах, модернизме и академизме.

Прежде всего, что за неудачный неологизм – это слово «модернизм»! Что же оно все-таки обозначает? В своем наиболее четко определенном смысле оно означает форму богословского либерализма – заблуждения, осуждаемого Римской церковью. Должен ли модернизм в искусстве быть также осужден? Я уверен, что да… Современно то, что представляет свое собственное время, соответствует ему и остается в пределах его понимания. Иногда художников упрекают в том, что они слишком современны или недостаточно современны. С таким же успехом можно упрекать саму эпоху в том, что она недостаточно современна или, наоборот, слишком современна. Недавний[67] опрос общественного мнения показал, что, по всей видимости, Бетховен – наиболее востребованный композитор в Соединенных Штатах. На этом основании можно сказать, что Бетховен очень современен, а композитор столь очевидно большого значения, как Пауль Хиндемит, не современен вовсе, так как в списке победителей его имя не упоминается вообще.

Сам по себе термин «модернизм» не подразумевает ни похвалу, ни порицание и ни к чему не обязывает. Именно в этом и заключается его слабость. Смысл этого слова ускользает от нас, скрываясь под другими его значениями. Говорят, нужно жить в своем собственном времени. Совет излишен: как можно жить иначе? Даже если бы я хотел воскресить прошлое, самые энергичные усилия моей заблуждающейся воли были бы бесполезны.

Отсюда следует, что любой способен злоупотребить этим податливым бессодержательным термином, придав ему желаемые форму и окраску. Но, повторюсь, что же мы все-таки понимаем под термином «модернизм»? В прошлом этот термин никогда не использовался, он не был даже известен. Тем не менее наши предшественники были не глупее нас. Стал ли этот термин настоящим открытием? Ничего подобного. Не являлся ли он, скорее, признаком упадка нравственности и вкуса? Я совершенно убежден, что на этот вопрос мы должны ответить утвердительно.