Музыкальная шкатулка Анны Монс

Так и его страна: помнит еще о былом величии, о том, что грозны были войска и неприступны рубежи, памятью сугубо существует, не замечая, насколько слаба становится. Но сколько бы бояре ни надували щеки, как бы страстно ни твердили, что все идет по заветам отцовским, а то и дедовым — и, значит, единственно верным путем, — Петр сам теперь узрел — лгут! Ему ли, сами ли себе, но… сколько пройдет времени, прежде чем чужаки, на рубежах стоящие, узреют сию внутреннюю слабость великой некогда державы? И что тогда?

Ринутся стаей, норовя ухватить кусок побольше, послаще… а войско славное, стрелецкое, сломается при первом же ударе.

Менять надобно.

Все менять, не только войско.

И Петр, уже осознавший необходимость этих перемен, но страшившийся тронуть великую махину державы, вдруг понял: нельзя и далее медлить. Оттого и в шепот Лефорта, верного соратника, стал вслушиваться. Уехать? Пройтись Великим Посольством по чужим землям? Воочию узреть тамошний уклад и, буде он разумен, перенять?

Бояре взвоют песьим хором, узнав о подобной задумке. А она чем дальше, тем более удачной казалась. Надобно ехать, надобно смотреть, примечать все полезное, с тем чтобы перекроить наново сонную Россию.

И не одному-то делать это надобно, не одному… собственные мысли были тяжелы и суматошны, не хватало им того спокойствия, которое приходило к нему в доме Анны. И Петр улыбнулся: скоро уже.

Соскучился?

Да не сказать, чтобы сильно. Баба — она баба и есть, хоть наша, хоть немка. Все бы им жалиться да плакаться, хотя следовало признать, что Анна не так уж часто баловала Петра письмами, и в них была она суха, деловита. Подарки, правда, присылала… так и он, когда вспоминал, отвечал ей.

Но теперь, когда остался позади покоренный Азов — как бы удержать еще капризную крепость, — Петр вновь вспомнил о той, что прежде занимала его мысли.

Как она там?

Стала ли краше? Или, напротив, подурнела? Вдруг нет боле той Анны, которую он помнил?

Нет, была. Осталась.

Вышла встречать его в роскошном наряде, что оголил ее сдобные белые плечи и грудь мягкую. Присела, как водится по их обычаю, и глянула снизу вверх, с холодком, с улыбкой. И взгляд этот паче наряда пробудил в нем желание.

— Ты тороплив, как и прежде, — сказала Анна потом. — Я уж боялась, что ты вовсе позабыл обо мне…

— Нет.

Без платья она тоже была хороша. И всегда хороша, пусть и утомленная, покрасневшая, растрепанная. Но оттого лишь милее становилась ему Аннушка.

— Я вижу. Я рада, что ты возвратился. Пусто было в доме без тебя… а теперь праздновать станем.