Музыкальная шкатулка Анны Монс

– А еще – многих других… – Несвойственная ей прежде дерзость заставляла Анну говорить открыто. – А что до обещаний, то… как часто я их слышала, когда ты бывал здесь. Но стоило тебе выйти за дверь, и тотчас забывал ты про свою Анну! Разве не так? Сколько раз прощала я тебе и измены, и небрежение, а ты… ты до сих пор не способен простить мне одну-единственную ошибку…

Она взмахнула ресницами, и прозрачная слезинка поползла по пышной щеке.

– Ты говоришь, что я виновна… но в том, что любовь уходит, виноваты всегда двое. Что сделал ты, чтобы удержать ее?

И Петр отступил. Он был и зол, и растерян. Несчастен, потому что вдруг осознал, что, как бы ни откладывал дело суд, насколько долго бы ни затягивалось следствие, которому он сам и разрешил состояться, прошлого не вернешь. Анна же, словно забыв про раздор, сказала так:

– Отпусти меня. И себя – тоже.

– Ты выйдешь замуж за этого хромого старика?

Ревность все еще мешала ему смириться.

– Он даст мне спокойную жизнь…

– Дура, – почти нежно повторил Петр. – Чтобы любить царя, надо иметь царя в голове!

Он отступился. И позволил ей уйти, а затем – вернуться.

– Вот, – Анна протянула Петру его портрет, тот самый, в алмазах, который столь любим был ее маменькой – за непомерную его стоимость. – Забери.

– А больше ты мне ничего отдать не хочешь?

Он тоже помнил о шкатулке, но Анна, лукаво усмехнувшись, ответила:

– Она – моя… как и память.

На душе у нее было легко, как никогда прежде… будто Анна вновь стала юной. И мечты ее – живы. И будущее выглядит безоблачным. И нет ничего, о чем бы следовало жалеть.

– Я не могу с тобой остаться, – сказала она. – Но и забыть – не забуду. Поверь, так будет правильно…

Не поверил, вернее, не сразу.

Злился. Негодовал.

Выплескивал гнев, словно гной, на тех, кому случалось оказаться рядом. Унимал злость вином, но оно лишь распаляло царя. И, когда случилось ему встретить Кайзерлинга, который, уверившись в том, что царь потерял к Анне Монс всяческий интерес, вновь дерзнул обратиться с просьбой о женитьбе, Петр вспылил.

Вид этого разряженного пруссака, степенного, но уродливого, вызвал у него такую сильную ярость, что позже Петр не мог вспомнить, когда еще он испытывал нечто подобное. Но вспышка эта вдруг и освободила его. Словно с каждым ударом, который доставался Кайзерлингу, уходила глубокая нутряная боль. И, спустив старикашку с лестницы, Петр рассмеялся, впервые за долгое время – искренне.

Да и старый друг, Меньшиков, тыча пальцам в незваного гостя, приговаривал:

– Вот урод… вот урод… сама себя наказала!