Музыкальные диверсанты

«Чем больше я ненавидел советскую жизнь, чем сильнее хотел уехать из постылой Страны Советов, тем больше процветал на профессиональном поприще. Чем больше я добивался в советском “искусстве пропаганды”, тем сильнее ненавидел свое участие в нем.

…Мы познали бродяжную, бездомную жизнь матросов… Мы пели в студенческих общежитиях и в красных уголках рабочих, в современных стеклянных кафе в центре города и в покосившихся бревенчатых избах на окраинах… Мы пели и спали в роскошных квартирах академиков и в сырых подвалах запрещенных поэтов и художников. Мы стали своими в недоверчивом и осторожном мире московского андеграунда.

По утрам и вечерам я играл в театре декадента-принца, днем на телевидении — патриота-камсамольца или в кино — активиста-отличника, а по ночаммы сЛеной брали гитары и окунались в совершенно иную творческую жизнь, не имевшую никакого сходства с искусством пропаганды. Во время этих запретных концертов мы чувствовали себя гордыми и счастливыми артистами, честно выражающими свои собственные мысли и чувства, а не то, что нам было приказано выражать.

Мы познали сладость запретного творчества, его свободу и красоту. Многие годы задыхаясь в затхлой атмосфере советской официальщины, полузадушенные в петлях цензуры, мы наконец глотнули свежего воздуха, найдя его, по парадоксальной прихоти судьбы, в мире подпольного искусства. Здесь, в андеграунде, в его вдохновенной, почти волшебной изолированности от бюрократического и милицейского надзора, мы впервые осознали, что не зря создавали свои вымышленные пластинки, что они, может быть, более реальны, чем жизнь, созданная вождями нашей страны для ее граждан. В подполье мы нашли новое братство людей, движущихся внутри советской системы по независимой орбите, будто поезд метро, несущийся по своей собственной, проложенной под землей секретной линии. Мы, не задумываясь, вскочили в этот поезд, и полетели вперед, подхваченные ритмом перестука колес:

Мчимся, одинокие, в тесноте вагона,
Плюем минуты, как косточки вишен,
Серые толпы на сЬром перроне…
Остановка “Крематорий" — кто-то вышел.
Запах тленья и гари слыхать —
Веселее клубись, дым отечества!
Ой, ты, Родина, Родина-мать,
Крематорий судьбы человеческой…

Стараясь не потерять головы от быстроты этого движения, мы никогда не записывали наши песни на магнитофонные ленты, но это не помешало слухам о наших выступлениях распространиться по столице со скоростью беспроволочного телеграфа.

…Конечно, это было приятно, но весьма опасно, потому, что чем больше людей слышало песни, тем больше было шансов, что один из зрителей окажется стукачом, и тогда мы сами, без сомнения, будем сброшены с поезда на станции '!Крематорий”.

…Опасность быть открытыми и оказаться брошенными в тюрьму за антисоветскую пропаганду взвинчивала наши нервы до предела, натягивая их, как гитарные струны, которые вот-вот должны порваться. <…> Если мы хотели спасти наши жизни, нам следовало немедленно прекратить нелегальные выступления, набраться терпения, дождаться удобного момента, чтобы вырваться из страны и начать борьбу с советской властью, выступая с нашими песнями на радио “Голос Америки” и “Свобода” и посылая из-за границы пластинки и кассеты с их записями». [42]