Музыкальные вечера в Дахау. «Променад» по аппельплацу и лагерштрассе

«Памятный день. Год назад я, Чернов, попал к паразитам в руки и нахожусь под их властью. Да будет проклят этот день и власть паразитов. Да здравствует свобода всех народов!»

«Здесь, как и под Сталинградом, русские люди стояли насмерть! Прощайте, не забудьте нас!»

Из мемуаров военнопленного Г. Н. Сатирова «Русский человек и перед лицом смерти не пасует»: «Стены камеры испещрены надписями чуть ли не на всех языках мира. (В тюрьме бьют смертным боем за точечку на стене, а здесь почему-то не обращают на это никакого внимания.) Я видел русские, французские, польские, немецкие, итальянские, чешские, украинские, арабские, словацкие, голландские, греческие надписи. Вот некоторые из них: «Vive la France!» (Да здравствует Франция!), «Esccze Polska nie sginela!» (Еще Польша не погибла!), «Alsase est francais!» (Эльзас принадлежит Франции!), «Vive De Golle! A bas Lavale et Doriot!» (Да здравствует де Голль! Долой Лаваля и Дорио!)

Есть и более длинные записи: «Они били меня, эти проклятые боши. Меня – офицера французской армии, кавалера Почетного легиона. Били за то, что я не желал на них работать, предпочитая любезничать с хорошенькой немкой. Я знаю, они меня казнят. Но я не боюсь смерти. Франция отомстит бошам!»

От русских надписей веет озорством, удальством, ухарством. Вот изображен большой фаллос с подписью: «Х… Гитлер!» А вот другой рисунок: русский уд направлен в сторону немецкой цитронии (гейневское выражение). Подпись гласит: «Е… я вашу новую Европу!» И все в таком же роде.

Когда просмотришь все надписи, первое впечатление остается далеко не в пользу русских. Как-то даже досадуешь на своих. Думается: вот у французов всюду проглядывает любовь к отчизне, ностальгия, а в наших надписях нет и следа патриотизма, никакой взволнованности чувств. Отчего это?

Я рассказал об этом товарищам по тюремной камере. Никита Федорович задумался вначале, но потом с живостью возразил: «А мне, знаете, нравятся русские надписи. У французов сантименты, порожденные в большой мере страхом пыток и казни. Русский же человек и перед лицом смерти не пасует. Сейчас его поведут на пытку, через час, может быть, пристрелят, а наш земляк положил на все с прибором. Это ли не положительная черта русского характера».

Задумался и я. В самом деле, Никита Федорович в основном прав. Французское сердце, как стены старинной капеллы, искусно расписано всякими сакраментально-сентиментальными образами – арабесками. Тут можно встретить и «belle France», и «ch'ere Patrie», и «chagrin de pays», и amour, и уж, конечно, exil (прекрасная Франция, дорогое Отечество, тоска по родине, любовь, изгнание). За русским же озорством таится огромная сила, уверенность, воля к жизни и к борьбе» (Отечественные архивы. – 2003, № 6).

Надпись на стене тюремной камеры № 17 в Луцке (январь 1944 г.): «Приближается черная, страшная минута! Все тело изувечено – ни рук, ни ног. Но умираю молча. Страшно умирать в 22 года. Как хотелось жить! Во имя жизни будущих после нас людей, во имя тебя, Родина, уходим мы. Расцветай, будь прекрасна, родимая, и прощай. Твоя Паша». Гестаповцы арестовали Пашу Савельеву 22 декабря 1943 года. После ужасных пыток и мучений в январе 1944 г. фашисты сожгли ее во дворе средневекового католического монастыря, превращенного гитлеровцами в кровавый застенок (Литературная газета. – 02.06.1960).

Чем больше свирепствовали гитлеровцы в тюрьмах и лагерях, тем острее становилось чувство ненависти к палачам, тем сильнее было желание мстить за погибших друзей, за все пережитое в этом аду, тем чаще происходили побеги из лагерей. Тех, кого удавалось фашистам поймать, казнили на виду у всего лагеря страшной казнью. Беглецов расстреливали, вешали, отдавали на растерзание собакам или помещали в клетку из колючей проволоки и заставляли умирать медленной смертью от голода и жажды. Однажды троих бойцов, пойманных после побега, заживо сварили в котлах лагерной кухни. Но даже эти изощренные злодейства не могли сломить воли пленных, задушить в них стремление снова вырваться на свободу и опять начать борьбу с ненавистным врагом (Смирнов С. Брестская крепость).

В послевоенные годы немецкий исследователь X. Пфальман определил, что только до 1 сентября 1942 года, за первые 14 месяцев Великой Отечественной войны, из плена бежали почти 41 300 офицеров и солдат Красной Армии. Так, в июне 1944 г. в одном из своих докладов о состоянии военной экономики страны министр вооружений и военной промышленности Шпеер говорил, что побеги из лагерей иностранных рабочих и военнопленных приняли угрожающие размеры и что из общего числа бежавших ежемесячно удается обнаружить и вернуть к местам работы от 30 до 40 тыс. человек.