MW-08-09

Уокер скопировал Филиппа II дважды. Первый раз, когда всем, кто желал поговорить с ним, приказал делать это, стоя на коленях. Второй же раз, когда из добытого фрагмента "Сада радостей земных" сделал крышку рабочего стола для своего кабинета. Он садился за ним, когда темнота понемногу начинала окутывать его старинную замковую резиденцию, краски серели все быстрее и интенсивнее, а вещи расплывались во влаге мрака. Это был тот самый час, когда тени делаются длиннее, размякают и уходят в холод ночи, будто пустын­ные миражи, невидимый же ветер, как бы издеваясь над вами, слышится со всех сторон. Лунный свет, прони­кающий через маленькое прямоугольное окно, серебрил шляпки гвоздей в полу, так что казалось, будто топ­чешь сапогами второе звездное небо. Когда же палец Уокера касался движка на панели управления, мрак про­бивался лучом света, не имеющим источника, словно одинокий отшельник зажег во мраке ночи свой волшеб­ный фонарик. Тогда горящими глазами Уокер всматривался в картину, освещенную желтым кружком и погло­щал жестокую поэтику этих композиций до тех пор, пока сон не начинал сжимать его виски клещами устало­сти. Лишь только когда взгляд его падал на игральные карты, разбросанные возле несчастного, пришпиленного ножами к игральному столу, его охватывало непонятное беспокойство, и он никак не мог определить его про­исхождения...

В управляемой Уокером империи в шахматы играли на все: на женщин, на еду, на жизнь. Это были игры без реванша - проигравшие уходили в вечную тьму получивших мат и убитых ножом, что весьма эффек­тивно решало проблему перенаселенности. Искусство и любая иная культурная деятельность вращались вокруг шахмат и ножа. Во всех фильмах показывалось одно и то же. Героем их был человек, не представляющий жизни без шахмат и ножей, великий шахматист и боец на ножах. Вторым всегда был какой-нибудь чужеземец. Они встречались в таверне, где первый метал ножи в подвешенную на стене шахматную доску, они обменива­лись приветствиями и очень вежливо беседовали. Потом выходили на улицу и начинали драться. Все время без слов и всяческого пафоса. Не было ни малейшего упоминания о деньгах, идеях или даже какой-либо женщине. Чужеземец погибал с ножом в теле: он приходил за смертью.

Сам Уокер играл весьма редко и только фигурами из эполита. Ему не хотелось рисковать. Свое время он предпочитал посвящать укреплению единства империи и собственного престижа путем обогащения сенса­ционными новинками теории шахмат ной игры. Наступление на остальную часть планеты он отложил на не­сколько, возможно десяток и более, лет, ожидая, пока его ученые изобретут такое оружие, которое даст ему бесспорный перевес.

Нет никаких сомнений, что он правил бы еще очень и очень долго, если бы в феврале 2142 года отме­тил коротенькую, квадрапластическую информацию провинциального "Голоса Новой Зеландии" о "сумасшед­шем игроке в покер", что появился в маленьком городке Дьюнедин...

Выходя из зала под номером VIII, поглядите на висящую возле самой двери картину Жоржа де Ла Тура "Шулер" и перестаньте питать иллюзии, что это была всего лишь "научная фантастика". Лучше вспомните слова Алисы из Страны Чудес: " Вы всего лишь обычная карточная колода!"

MW: ЗАЛ IX БАГРОВЫЙ РЕЙС ДО ХИЛО

"Куда мой Том уплыл, куда?

Хей - хей, хей - хей, на Хило!

На море тысячи дорог.

Вот и плывет мой Том на Хило!"

Помните ли вы эту замшелую моряцкую песню о Томе, который плывет до Хило? Уже несколько сто­летий пели ее матросы, ставя паруса, поднимая якорь или брасопя реи перед далеким рейсом в неизвестность. Сам "Том" было понятием условным и могло означать человека или корабль. А Хило - это порт на Гавайях, настолько далекий и таинственный, что и он стал символом. Плыть до Хило - значило быть осужденным роком, неуклонно стремиться к смерти, уходить туда, откуда нет возврата. Никто еще не вернулся из Хило.

В Лондонской Национальной Галерее и в моем личном Музее Вечера 367-го дня висит картина, изо­бражающая путешествие в Хило. Называется она "Последний путь "Дерзкого" и является значительнейшим символом ухода в вечность целой эпохи в морской истории - эпохи военных парусников, тех самых гигант­ских морских коней, называемых линейными кораблями, благодаря которым старая проститутка Европа под­чинила себе и "цивилизовала" мир.

Это произведение ровесника Фридриха, Джозефа Мэллорда Тёрнера (1775-1851), художника, который - подобно Фридриху в молодости отдал дань почтения и некоторой влюбленности Клоду Лоррену (у фран­цуза он почерпнул беспокоящую романтику тайны), а сам стал указателем для нескольких поколений живо­писцев с импрессионистами во главе. Моне, Писарро и Сислей не появились бы без Тёрнера.