Мы больше нигде не дома

О чем-то, вероятно важном для него, и совсем не важном для меня…

Через час мы доехали.

Вышли: Гребенёво, как Гребёнево — все Гребенёвы по всему миру одинаковы.

Я и сама в питерском Гребенёве провела кусок жизни с года до тринадцати, то есть всё, что называется детством…

Потом мы пришли в его квартиру…

И там оказалась такая дико неуютная жизнь.

Какая-то кочевая. Я такую жизнь видала много раз в Америке — у эмигрантов.

Я как будто вернулась снова в свою книгу «Бедная девушка».

Я бывала в таких квартирах в Бруклине и в Квинсе.

В них стоит дух неустроенности. Временности. Когда все чужое. И все неважно.

И вся жизнь, как будто временная, и скоро пройдет.

И мужик, к которому ты пришла, настолько живет своими, очень серьезными проблемами, что ему, по любому, не до тебя.

Ты, в принципе, можешь тут остаться, и может быть, вы даже трахнетесь,

И тебе даже может это понравиться, но для него это будет лишь одной формой онанизма — ну да, есть и такой вариант онанизма — толкать в живую бабу.

И не потому, что ты чем-то плоха, а потому, что степень нелюбви к собственной жизни, так велика, что никакая баба не поможет.

Я увидела, что тут, в этом доме, идет непрерывная драма, в которой я никак не могу поучаствовать.

Я ему сказала: — Ну вот, ты дома…

А он ответил: — Тут, я нигде не дома. Мой дом в Баку.

И я бы подумала что это — такая рисовка.

Непременно подумала бы, если бы сама все это когда-то не пережила.

Вот именно это — «не дома».

Ровно так я чувствовала себя в Америке.

Но мне было куда вернуться.

А ему некуда. Нет того Баку и той страны.

Ему — некуда именно так, как было некуда вернуться русским эмигрантам той, первой волны. «Белогвардейцам»…

У него такой свет в комнате — серый, наверху… заброшенное все какое-то…

И большая кровать.

На которой, он сказал, иногда ночуют девушки.

И я тоже могу тут остаться ночевать.

Но если мне так обязательно надо в мой хостел, то он меня проводит до хостела.

Но потом вернется, потому что ему завтра вставать к 9-и утра.

Это было вот такое: «…если вам все равно, то конечно, давайте…».

А у меня на такое всегда ответ: «…если вам все равно, то пожалуй, не стоит…» Это припевы из щербаковской песенки…

Я не знаю, что было бы, если бы я там осталась.

Или если бы мы поехали на метро назад…

Он стал показывать мне какие то, в его понимании, интересные вещи:

Старинные бронзовые вазы и плошки, серебряные вилки и ножи с вензелями, сломанные старинные часы с мертвой кукушкой…

Все это выглядело таким… Ну, ужасно жалким — как в книге.

Как в настоящей, хорошей книге. Как у Достоевского.

Потому что это были какие-то отдельные части, исчезнувшего, разоренного дома.

Места, где все это было на месте… вот такие вещи-сироты, вещи-бомжи.

Очень плохо находиться внутри настоящей, хорошей книги.

Авшалом оказался абсолютно серьезный и трагический персонаж.

Дико талантливый. Осознающий это. И совершенно разрушенный.

И цепляющийся за обломки разных культур, которые ползут, как оползень, за них не уцепишься…

Ну, вообщем, я пробыла там минут 20, и мне захотелось бежать.

Именно раз и навсегда убежать.

И забыть саму идею каких-то близких отношений.

Я вызвала такси, и оно приехало через три минуты.

Я еще позвала его со мной поехать, проводить меня. Я его уговаривала.

Сказала: — Ну поехали, я тебя хоть как-то приласкаю…

Но он сказал что нет, не поедет со мной, завтра вставать рано и голова болит, посадил меня в это такси, спросил еще раз, точно ли я хочу уехать — но факт приехавшего такси, был так очевиден.

А у меня было желание быстро-быстро вырваться, из этого дома.

Вырваться из хорошей книжки.

В том числе, и из моей хорошей книжки «Бедная девущка».

Плохо мне жилось когда-то внутри этой, еще ненаписанной книжки.

И не хочу я никогда больше туда возвращаться…

Вот так. … Рядом с ним я такая… буржуазка…

И всегда была.

Даже когда я была несчастна и писала эти песни трагические.

Все равно и в 20 лет я бы не полюбила такого.

И Ван Гога я бы не полюбила.

Все мои монстры и кащеи — это такие «хорошо упакованные безумства…»

Последний, в кого я влюбилась, был модный писатель.

Я почти всегда в кого-нибудь влюблена.

Если не влюблена — то непременно мечтаю влюбиться.

И придумываю себе каких-то персонажей. Как в театре.

Но периодически из этого ничего не выходит.

А жалко. Был красивый костюм и грим. Шапочка и полосочка на веках.

И красивая декорация — Москва — Тверской бульвар.

Но я как-то быстро оказалась за кулисами, в чулане…

И убежала обратно в театр. В освещенный зрительный зал.

В «Дом 12». Туда пришла моя любимая подруга.

И можно было сидеть в кресле, есть крем-брюле и рассказывать подруге всю эту драму.

А мимо ходили знакомые художники-поэты и говорили: — Привет, Юля…

И все это был мир уюта, успеха и благополучия.

Эдакое Крем-брюле.

А для Авшалома — я — непонятное животное.

С которым, непонятно вообще, как себя вести.

Одно из непонятных животных, привычно окружающих его в непонятной чужой стране.

И то, что мы оба — евреи, возможно, показалось ему какой-то ниточкой, связующей…

Но это — фальшивая ниточка.

Я давно это знаю. Фальшивая, потому что мы оба — русские.

Мы — имперские русские.