Мы были лжецами

Бедные, бедные Фатима и Принц Филипп. Нюхающие под нагретой дверью, вдыхающие дым, тявкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, что кто-то придет за ними.

Какая ужасная смерть для несчастных, любимых, непослушных собак.

76

Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, разъедая мне лицо, прорываясь сквозь кожу, когда я представляю собак, как они еще надеются на спасение, глядя на дверь, из-под которой валит дым.

Куда идти? Я не могу видеться со Лжецами в Каддлдауне. В Рэд Гейте могут быть Уилл или тетя Кэрри. На самом деле остров так чертовски мал, что мне некуда пойти. Я заперта тут, в этом месте, где убила этих бедных, несчастных собак.

Вся моя утренняя бравада, власть, идеальное преступление, свержение патриархата, спасение Лжецами летней идиллии, возрождение, сохранение семьи – путем ее частичного уничтожения…

Все пошло прахом.

Собаки мертвы. Глупые, милые собаки, которых я могла спасти.

Невинные псины, чьи морды светились от радости, когда ты предлагал им кусочек гамбургера или просто подзывал.

Которые любили плавать на лодках и весь день носились повсюду, пачкая свои лапы.

Что за изувер совершает действия, не подумав о тех, кто может быть заперт в верхних комнатах, кто доверяет людям, которые любили их и всегда окружали заботой?

Я издаю тихие и странные всхлипы, стоя на дорожке между Уиндемиром и Рэд Гейтом. Мое лицо все мокрое, грудь сжимается. Я пячусь обратно домой.

На ступеньках стоит Гат.

77

Завидев меня, он спрыгивает и обнимает меня. Я плачу ему в плечо и прячу руки под его куртку, обняв его за талию.

Он не спрашивает, что стряслось, пока я не говорю сама:

– Собаки. Мы убили собак.

Он отвечает не сразу:

– Да…

Я снова умолкаю, пока не перестаю дрожать всем телом.

– Давай присядем, – предлагает Гат.

Мы устраиваемся на ступеньках крыльца. Он прижимается головой к моей голове.

– Я любила их.

– Все их любили.

– Я… – Я запинаюсь. – Не думаю, что нужно это обсуждать, или я снова заплачу.

– Хорошо.

Мы сидим с ним какое-то время.

– Это все? – спрашивает Гат.

– Что?

– Это все, из-за чего ты плакала?

– Господи помилуй, а есть еще повод?

Он молчит.

Молчит и молчит.

– Черт, есть или нет? – В груди пустеет и леденеет.

– Да… есть еще кое-что.

– То, чем со мной никто не делится. То, о чем я не должна вспоминать, так мама хочет.

Пару секунд он обдумывает мои слова.

– Мне кажется, тебе говорят, но ты не хочешь услышать. Тебе было плохо, Каденс.

– Вы не говорите мне напрямую.

– Нет.

– Какого черта?!

– Пенни сказала, что так будет лучше. И… ну, с присутствием всех нас четверых, я верил, что ты вспомнишь сама. – Он убирает руку с моего плеча и обхватывает свои колени.

Гат, мой Гат.

От него веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе. Мне нравятся веки его карих глаз, его гладкая темная кожа, его пухлая нижняя губа. Его мысли. Его мысли.

Я целую его в щеку.

– Я вспомнила о нас больше. Помню, как мы целовались у двери в прихожую, прежде чем все пошло наперекосяк. Как сидели на теннисном корте и обсуждали, что Эд сделал Кэрри предложение. На тропинке у скалы, где никто не мог нас увидеть. Как на маленьком пляже придумывали план пожара.

Гат кивает.

– Но я не помню, что пошло не так. Почему мы не были вместе, когда со мной это случилось. Мы поссорились? Я что-то натворила? Ты вернулся к Ракель? – Я не могу смотреть ему в глаза. – Мне кажется, я заслуживаю честного ответа, даже если наши отношения не продлятся.

Гат морщится и прячет лицо в руках.

– Я не знаю, что делать. Не знаю, что должен сделать.

– Просто расскажи мне.

– Я не могу остаться с тобой. Мне нужно вернуться в Каддлдаун.

– Зачем?

– Я должен, – говорит он, вставая. На полпути Гат останавливается и поворачивается. – Я все испортил. Мне так жаль, Кади. Очень, очень жаль! – Он снова плачет. – Мне не стоило целовать тебя или делать качели и даже дарить розы. Мне не стоило говорить, какая ты красивая.

– Но я этого хотела.

– Знаю, но я должен был держаться подальше. То, что я сделал, полная фигня. Прости.

– Вернись, – говорю я, но он не двигается, и я сама иду к нему. Кладу руки ему на шею и прижимаюсь щекой. Целую его со всей страстью, чтобы он понял – это всерьез. Его губы такие мягкие. Гат лучший человек, которого я знаю, лучший, кого я когда-либо узнаю, и не важно, что плохого между нами произошло, не важно, что будет потом.

– Я люблю тебя, – шепчу я.

Парень отодвигается.

– Об этом я и говорю. Прости. Я просто хотел увидеть тебя.

Он поворачивается и теряется в темноте.

78

Больница в Мартас-Винъярде. Лето-номер-пятнадцать, после моего несчастного случая.

Я лежу на кровати под голубым одеялом. Казалось бы, больничные одеяла должны быть белые, но эти голубые. В комнате жарко. Из руки торчит игла капельницы.

Мама и дедушка уставились на меня. У деда в руках была коробка эдгартаунских ирисок, подарок.

Это было так трогательно, что он вспомнил, как я их обожаю.

Я слушала музыку в наушниках, потому не слышала, что говорили взрослые. Мамуля плакала.

Дедушка открыл коробку, отломил от пласта ириску и протянул мне.

В моих ушах звучало: