Мы были лжецами

С трудом заползаю внутрь, в свою спальню, на руках из треснутого льда, оставляя за собой обломки ледяного тела. Мои пятки, коленные чашечки. Устроившись под одеялом, я дрожу, отламывая кусочки себя на подушку. Пальцы. Зубы. Челюсть. Ключицы.

Наконец, наконец дрожь прекращается. Я начинаю согреваться и таять.

Я оплакиваю тетушек, потерявших своих первенцев.

Уилла, потерявшего брата.

Либерти, Бонни и Тафта, потерявших сестру.

Дедушку, который видел не только, как сгорает его дворец, но и как погибают внуки.

И собак, бедных, непослушных собак.

Я оплакиваю тщеславные, необдуманные стенания, которыми занималась все лето. За постыдную жалость к себе. За свои планы на будущее.

Я оплакиваю свое имущество. Скучаю по подушке, книгам, фотографиям. Я содрогаюсь, когда думаю о своей иллюзорной благотворительности, от своей позорной маскарадной добродетели, от лжи, которую твердила себе, от наказания, которое наложила на себя и на свою мать.

Я плачу от ужаса, которым обременила всю свою семью, оттого, что стала причиной великого горя.

В конце концов, мы не сохранили идиллию. Она пропала навсегда, если вообще существовала. Мы потеряли нашу невинность еще до того, как узнали о ярости тетушек, до того, как умерла бабушка и дедушка потерял рассудок.

До того, как мы стали преступниками. До того, как мы стали призраками.

Тетушки обнимали друг друга не потому, что они освободились от груза Клермонта и всего, что он символизировал, а из-за трагедии и сочувствия. Не потому, что мы освободили их, а потому, что сломали, и они цеплялись одна за другую перед лицом ужаса.

Джонни. Джонни хотел участвовать в марафоне. Он хотел пробежать милю за милей, доказывая, что его легкие выдержат. Доказывая, что он был мужчиной, которым дедушка бы гордился, доказывая свою силу, хоть он и был невысоким.

Его легкие наполнились дымом. Теперь ему нечего доказывать. Незачем бежать.

Он хотел получить машину и съесть все пирожные с витрины пекарни. Он хотел громко смеяться, покупать картины и носить красивую одежду. Шерстяные свитера и шарфы в полоску. Он хотел сделать фигурку тунца из лего и повесить его вместо чучела. Он отказывался быть серьезным, оставался ужасно легкомысленным, но относился с огромным энтузиазмом к тому, что имело для него значение. Бег. Уилл и Кэрри. Лжецы. Чувство справедливости. Он, не задумываясь, отказался от денег на колледж, чтобы отстоять свои принципы.

Я думаю о сильных руках брата, о полоске белого солнцезащитного крема на его носу, как мы вместе забрались в ядовитый плющ, а затем лежали в гамаке с чесоткой. Как он построил для нас с Миррен кукольный домик из картона и камней, которые нашел на пляже.

Джонатан Синклер Деннис, ты бы стал светом во мраке для многих людей.

Ты был светом. Был.

И я подвела тебя самым худшим образом.

Я оплакиваю Миррен, которая хотела увидеть Конго. Она не знала, как хочет жить или во что верить; она искала себя и понимала, что привязана к этому месту. Теперь это никогда не станет для нее реальностью, не более чем фотографии, фильмы и сказки для людской забавы.

Миррен много говорила о сексе, но сама так никогда и не испытала этого. Когда мы были помладше, то оставались вместе допоздна, засыпая на крыльце Уиндемира в спальных мешках, смеясь и жуя ириски. Мы ругались из-за куклы Барби и делали друг другу макияж, мечтая о любви. У сестры никогда не будет свадьбы с желтыми розами и мужа, любящего ее настолько, чтобы надеть глупый желтый ремень.

Она была раздражительна. И начинала вдруг командовать. Но при этом всегда веселая. Ее было легко разозлить, и она почти всегда сердилась на Бесс, а также бесилась из-за близняшек – но затем всегда сожалела об этом, мучаясь из-за собственного острого язычка. Девушка любила свою семью, всех ее членов, читала малышне книги, или помогала приготовить мороженое, или дарила симпатичные ракушки, найденные на пляже.

Больше она не сможет сожалеть и исправлять ошибки.

Миррен не хотела походить на мать. Она не была принцессой, нет. Исследователем, бизнес-леди, добрым самаритянином, мороженщиком – кем-то другим.

Кем-то, кем она никогда не станет… из-за меня.

Миррен, я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

И Гат, мой Гат.

Он никогда не пойдет в колледж. Ему всегда нужна была пища для ума, он постоянно переворачивал вещи с ног на голову в поисках не столько ответов, сколько понимания. Он никогда не удовлетворит свое любопытство, никогда не закончит список самых лучших романов, никогда не станет великим, хотя мог бы.

Гат хотел остановить зло. Хотел выразить свою ярость. Он жил по-настоящему, мой храбрый Гат. Парень не затыкался, когда этого хотели окружающие, он заставлял прислушаться к себе… а затем слушал их. Он отказывался принимать вещи не всерьез, но всегда был смешлив.

Ох, он так часто смешил меня. И заставлял задуматься, даже когда мне не хотелось, даже когда мне было лень обращать внимание.