Мы даже смерти выше... Николай Майоровв

кулак иль камень и песни петь — тревожные, хмельные, ходить

землей, горячею от ливня, и славить жизнь… С другой

стороны, этот горячий хмель гаснет и профанируется в

-разваленном уюте: -мы в пот впадем, в безудержное

мленье…

144

Магическое -мы выворачивается: -кастратами потомки

назовут стареющее наше поколенье…

За что? -За то, что мы росли и чахли в архивах, мгле

библиотек, лекарством руки наши пахли…

Предчувствуемая очная ставка с Историей действительно

пахнет купоросом -лекарств, но не в том смысле, в каком они

помянуты тут, а в том, в каком ее осознают в госпиталях… но

драму скоро не исчерпать, расчет с романтикой потребовал бы

десятилетий поэтической муки. Решилось все короче.

Андрей Турков пишет о Майорове, что -суровой и трезвой

музыке его предсмертных стихов предшествует -несколько

наивная пестрота стихов ранних.

-Пестрота, несомненно, есть, это проекция на поверхность

жизни (и на поверхность стиха) той мучительной драмы,

которая ищет разрешения и сотрясает это поверхность из

глубины. Еще бы не пестрота: -Мы бредим морем, поездами…

— в унисон гимнам дальних дорог, звучащим у большинства

сверстников… -И вся-то жизнь моя — кочевье, насквозь

прокуренный вагон… — вподхват знаменитой кочетковской

балладе… Но даже если вести к финалу только этот лейтмотив:

поезд — то из-под -пестроты, от -пегости души (вподхват от

Льва Толстого) проступает вот это, чисто майоровское:

Я с поезда. Непроспанный, глухой.

В кашне измятом, заткнутом за пояс.

По голове погладь меня рукой.

Примись ругать. Обратно шли на поезд.

Грозись бедой, невыгодой, концом.

Где б ни была — в толпе или в вагоне, —

Я все равно найду,

Уткнусь лицом

В твои, как небо, светлые

Ладони.

Самое драгоценное для лирического героя Николая

Майорова (насколько успела эта лирика обрести голос перед

концом и насколько сохранилась она в архивах и в памяти его

друзей) — это история любви.

145

Даниил Данин (будущий замечательный критик поэзии)

замечает, что Майоров размышляет о любви -не мечтательно и

бесплотно, а требовательно, жарко и даже зло.

-Злых я люблю, сам злой, — откликается Майоров, пряча

от досужих глаз потаенное.

-Когда прощаются, заметьте, отводят в сторону глаза. Вот

так и с нами было. Ветер врывался в вечер, как гроза. Он нас

заметил у калитки и, обомлев на миг, повис, когда, как будто по

ошибке, мы с ней, столкнувшись, обнялись…

В сущности это единственный подробно рассказанный

сюжет в -ранней лирике Майорова. Если не считать другого

сюжета в его лирике, -поздней: ожидания гибели. Эти два

мотива как раз и сходятся в последней точке:

Когда умру, ты отошли

Письмо моей последней тетке,

Зипун залатанный, обмотки

И горсть той северной земли,

В которой я усну навеки,

Метаясь, жертвуя, любя

Все то, что в каждом человеке

Напоминало мне тебя…

Стихи — 1940 года, когда войну уже ждали с часа на час.

Однако у Майорова эта гибель вроде бы и не окрашена войной:

зипун — не шинель, и северная земля — не западная граница.

Вот только обмотки…

Возникает в стихах слово -застава, север отступает перед

полыхающим западом, границы поэтического кругозора,

бликовавшие между родным садом и родной вселенной,

фиксируются на ориентирах, четко обозначающих ширь и даль.

Все становится на свои места:

Я не знаю, у какой заставы

Вдруг умолкну в завтрашнем бою,

Не коснувшись опоздавшей славы,

Для которой песни я пою.

Ширь России, дали Украины,

Умирая, вспомню… и опять —

Женщину, которую у тына

146

Так и не посмел поцеловать.

И похоронку принесут — ей…

Близкая гибель — рефреном, как и у всех поэтов-

сверстников, мальчиков Державы. У Когана: -Умрем в боях. У

Кульчицкого: -Упаду в бою. У Майорова: -Что гибель нам?

Мы даже смерти выше. Чудится что-то фатальное в этих

строках. Что-то даже холодное, отрешенное в этих

констатациях. Неужто страх смерти, трепет живого существа,

которое вот-вот будет угроблено, не мучает, не потрясает, не

проникает в стихи?

Да есть же все это!

Выстрел… Еще не понимая, что это смерть, еще живое

существо падает. Кровь, отворенная пулей, стекает на снег. Под

тяжелым телом цветет проталина. Умирающий смотрит в небо

тоскующим зрачком, начиная смиряться с тем, что произошло,

он видит рассвет и звезды, видит бегущих к нему людей, видит

даже сам воздух, которым больше не дышать. Мускулы все еще

сокращаются рывками, судороги бегут по телу, слезы ртутными

каплями катятся на землю, глаза, застывая, ищут небо —

большие серые глаза…

Я освобождаю эту сцену от магии стихотворного ритма,

чтобы лучше проступила фактура. Мучительная борьба за жизнь

существа, расстающегося с жизнью. Подробно, паузно, по

-шажочкам. О, какая боль сквозит из этих -ямбиков, какая

-пестрая материя бьется, голосит, плачет в них, как медленно

умирает живое и как не хочет умирать!

Это написано о волке.

Стихи 1938 года.

На людей Майоров так и не решился перенести эту

медленную боль.

Три года спустя беда пала на людей.

Все прошлое, -оборванное донага, отлетело. Обнажилась

последняя истина. Тяжелая. Простая. Нагая. Или, как любил

говорить Майоров, прямая.

Попав на фронт, он увидел это своими глазами. Увидел

неубранные, обнаженные тела наших убитых бойцов. И

почувствовал, как великая поэзия водит его пером.

147