Мы долгое эхо

Однажды, после того, как я услыхала ее на пластинке в звуках Скарлатти, я сказала моему молодому другу: «Мне не хочется, чтобы Анна ограничивала себя – эстрадой, ей надо менять путь, делаться камерной певицей». И не успел меня удержать от этого верный поклонник Анны, как я, в антракте, ей поверила мою мечту.

Легкое смущение пробежало по ее чертам. Она хотела его скрыть, явно. Покрывая его улыбкой, она ответила мне, нагнув лицо и сильно склонившись (ее рост настолько превосходил мой!): «Когда постарею…»

Ошибка, русская, в ее нерусских устах, сделала еще милее смущение. Кто-то подошел, я не успела сказать то, что просилось в ответ.

Но неожиданна была реакция моего друга!

«Жаль, что вы ей это сказали! Разве вы не замечаете, что она после катастрофы – не может дать целый концерт? Она еще недостаточно окрепла – потому она и возит с собою свой джаз. Чтобы занять публику во время ее передышек…»

«Ах вот оно что! Как жаль! Я сделала ей больно… Вечный эгоизм – не подумать о другом, а говорить то, что тебе хочется…» И все же, думаю, было лучше поздно покаяться, чем…

Весной 1977 года я слегла в больницу с воспалением легкого. Это была хорошая больница, в центре Москвы, и многие друзья, беспокоясь, – мне шел уже 83-й год – меня навещали. Как же я обрадовалась, когда однажды мой молодой друг, тот самый литературовед, что познакомил меня с Анной Герман, часто меня навещавший в положенные для того часы, приехал не один – а с Анной! Странно было мне видеть ее в непривычной обстановке, не нам передавать ей цветы, а из ее рук принимать горшочек земли весенней, с украсившим ее и больничный покой – необычайным, как все, что от нее исходило, – пышным и легким, густым и стройным, зеленеющим воздушным созданием, пустившим в стороны щедро узорчатые ветви, коронованные цветами, причудливыми и грациозными, какого-то несказанного цвета… Это был и терракот, и сгущенная алость, бледневшая от завязи к концу лепестков. Обрадованно вздрогнули мои руки, приняв подарок, слышала тоже непривычные слова приветствия: «Я желаю Вам так же скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы!»

Она улыбалась, и я отвечала ей что-то, но меня охватила тревога, – что дело тут не в цветке, и не в этом подарке – а чем-то рядом, другом! Не теряя и мига общенья с Анной, я жарко анализировала происшедшее – и, должно быть, именно этот жар одолел тайну так тревожившей меня ситуации: в сложных конфигурациях и красках протянутого мне ее руками растения было волшебство сочетания с пением Анны, с неповторимой грацией оттенков ее голоса, с дремучим – пойди-ка, выйди из него! – лесом ее певческих интонаций. Драгоценностью мне предстал Аннин подарок – и как же бережно я его поливала, стремясь не перелить, не недолить нужную здесь влагу – и как долго он жил, после больницы, у меня на окне – и сколько же в нем было бутонов, расцветавших и певших! Как возможностей, рождавшихся в ее голосе…

Прослушав пластинку, где Анна пела Скарлатти, – я запросила сведения о нем. И вот что я получила: музыкант XVII–XVIII веков. Служил при римском дворе польской королевы-изгнанницы Марии Казимиры, для театра которой писал оперы. «Любопытно, – думаю я, – еще тогда столкнулся с Польшей, а теперь польская певица исполняет его музыку…»

Стиль Скарлатти. Читаю дальше: «Мелодика Скарлатти совсем не та, большого дыхания, величаво и покорно льющаяся кантилена, которая свойственная итальянской музыке. Диапазон широк, размашистый и оживленный контур, линии разнообразны, иногда гибки, округлы, текут, когда, рассыпаясь в фигурациях, взбегают или скользят вниз… Любит композитор ритмически острый, ломкий рисунок с короткими, остро выразительными фразами, шаловливыми, вызывающе-дерзкими бросками на широкие интервалы и в удаленные друг от друга крайние регистры». «Вот ему и потребовалась такая исполнительница, как Анна Герман!» – думаю я.

«Ритмическая изобразительность Скарлатти – беспредельна. Сотни изящных вариантов. Он никогда не сковывал ими мелодического движения и не впадает в манерность!».

«Поразительно! Так же, как Анна!..»

«…Фактура… хрупкая вследствие захвата крайних регистров, всегда отделанная с совершенством и изяществом, требует от исполнителей отличной техники, культуры звука, блеска, тонкого вкуса». (В ком он мог встретить все это, как не в Анне? – говорю я себе.) «Когда посреди стремительного allegro в ритме танца какие-нибудь несколько нот вдруг резко и звонко забрасываются в светлый верхний регистр – «поднебесье» инструмента, – они звучат ликующе или реют, как птицы над широким солнечным ландшафтом… Стихия эмоций живет и трепещет в них». («Не все ли это можно отнести к манере петь – Анны? Вот они и встретились в музыке почти через 300 лет…»)

Вновь приехала в Москву Анна Герман! А я – это редко бывало – болею. Мне не пришлось пойти. А она пела веселые польские песенки – не услышу – должно быть мои польские гены? – так люблю звук неведомого мне языка! Пропущу разлив ее голоса.

Как жаль!..