Мы и наши возлюбленные

— Нет, как тебе нравится этот дамский максимализм? — обращается он ко мне совершенно искренне, и брови его мужественно сведены. — Карьера! Покатила бочку, как народ говорит! Это я-то карьерист, я, который любую летучку ради хорошей компании пропустит! Да что там летучку… — потупив глаза, признается Миша и умолкает, одним своим видом намекая красноречиво на возможность более рискованных саморазоблачений. — Разве в карьере дело? — Мишина серьезность оттенена легкой досадой и потому особо привлекательна. — Машенька, дорогая, просто приходит время бросать камни, как в Библии сказано. Было время, собирали, хватит уже. Пора в люди выходить, проповедь свою начинать, как опять же предки наши говорили. Нельзя до седых волос в способных мальчиках бегать, стыдно! И сил своих стесняться глупо. Бездарности ничего не стесняются, вы заметили? Им сомнения неведомы ни в праве своем, ни в способностях, которых нет. Они в себе потрясающе уверены. С какой же мы стати должны чувствовать себя бедными родственниками?

Миша не случайно говорит «мы», великодушно признавая таким образом и мои способности, и мое право на какое-то иное, более заметное положение в обществе, в нашей газетной иерархии, бог его знает, — я никогда к нему не стремился.

— Мишель, — говорю я, — надеюсь, меня ты не имеешь в виду? Ты же знаешь, амбиции мои нулевые.

— Брось, — обрывает меня Миша, и я вдруг понимаю, что это уже не игра и не кокетливый мужской разговор в присутствии красивой женщины, это нечто искреннее, причем в такой мере, что вырвалось почти ненароком, под настроение. — Тоже мне, казанская сирота! Не надо, старик, мы цену друг другу знаем. Как уже выяснилось, с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. С восьмисотлетия столицы нашей Родины Москвы. Тебе шанс не выпадал, так и скажи. Твоя скромность еще не испытывалась ни одним серьезным предложением. Повода еще не было проверить твою добродетель. Так что помолчи о ней пока.

Он наливает себе коньяку и выпивает один, никого не приглашая и не дожидаясь, словно досадуя на самого себя за внезапную горькую искренность. В эти мгновения краткой отверженности Миша делается особенно красив, так что у меня даже возникает сомнение, уж не нарочно ли завел он сам себя до степени такого откровенного мужественного расстройства. До того, что пришлось ему, пренебрегая учтивостью гостя, резануть мне правду-матку в глаза. И как мне теперь доказать, что она вовсе не справедлива? Что никогда мое честолюбие не соотносилось с размерами кабинета, с обилием телефонов, белых, кремовых, корректно-черных, с клавишами, как у пианино, с денщицким тоном шофера: «Во сколько подавать?» Правда, в другом, в том, что за время моей командировки и впрямь, очевидно, возникли некие новые возможности, новые манящие перспективы, которые выбили Мишу из привычного легкого, иронического состояния духа и заставляют не только думать о себе беспрестанно, но и говорить, что, как известно, нерасчетливо — не дай бог сглазишь.

— Ладно, — вновь улыбаясь, сдается Миша, — что пардон, то пардон. Ни слова больше о делах. Простите, Маша, дурацкая привычка, как у лесорубов: в лесу — о бабах, с бабами — о лесе.

— Да нет, отчего же, — пожимает Маша худыми плечами и закуривает при этом сигарету, иностранную, разумеется, — где они их берут? — с удушливым сладковатым дымом. — Я сама вовлекла вас в этот разговор. А потом мне интересно. Я не баба в том смысле слова, о котором вы говорили.

— Все равно нелепо, какого черта, — капризничает Миша, — приехали к товарищу, оторвали его от дел, не возражай, не возражай, — предупреждает он мои протестующие жесты, — зачем, спрашивается? Чтобы развеяться, развлечь даму и отдохнуть в ее прелестном обществе. Заведи нам что-нибудь, старина, будь элегантным хозяином.

— Я весь вечер стараюсь, — говорю я, — но, очевидно, напрасно, музыки у меня нет.

— Неужели никакой?

— Совершенно.

— Без ножа зарезал! — всплескивает Миша руками. — Посмотрите, Маша, на этого современного холостяка. Разве ж это холостяцкая квартира, это келья в Чудовом монастыре, а не гарсоньера! Ты бы хоть знающих людей спросил, как ее оборудовать. Послушай меня, у тебя же каждая мелочь должна быть тонко продумана: зажигаешь торшер — звучит музыка, врубаешь магнитофон — вспыхивает интимное освещение. Пойми, полное взаимодействие деталей, и каждая работает на атмосферу, создает «амбьянс», как говорят французы. Гости падать должны — оставь надежду, всяк сюда входящий! А ты… хоть бы патефон завел.

— Хорошо, — я стараюсь говорить спокойно, — к следующему вашему визиту непременно заведу комбайн. В кредит возьму. А за консультации я уже благодарил.

— Старик! — Миша лезет с шутовскими объятиями, просит прощения за свое невольное хамство: я же должен понимать, что он не нарочно, он ведь ради красного словца не пожалеет родного отца, за что еще в школе страдал, а мою обидчивость он просто упустил из виду. В самом деле, какие могут быть обиды на одноклассника?