Мы и наши возлюбленные

Я определенно чувствую себя посторонним человеком на собственной кухне, однако не раздражаюсь по этому поводу, а лишь удивляюсь. И раньше бывали, конечно, случаи, когда какая-нибудь гостья изъявляла готовность состряпать завтрак или просто заварить чай, это меня ничуть не умиляло и даже настораживало. Поскольку следующей стадией должны были стать, очевидно, домашние туфли, подаваемые прямо к двери в момент возвращения домой. А сейчас мое удивление сменяется тайной щемящей радостью, я вдруг понимаю, что мне, оказывается, приятно смотреть на Машу, на стройную ее спину, охваченную тонким свитерком цвета увядающей травы, на узкие кисти ее рук, столь неожиданно ловких в обращении с кухонной утварью.

— А я почти никого не помню из своих соучеников, — продолжает Маша, разливая кофе, — то есть помню, конечно, но никогда о них не думаю. Мне на них наплевать, откровенно говоря. Кем они станут, мореплавателями или плотниками, совершенно безразлично. Я и школу-то свою никогда не любила — учителя зануды, то не носи, так не причесывайся…

— Курить не кури, — добавляю я в тон. — В девятом классе, наверное, начали?

— Почему же вы столь низкого о нас мнения? В восьмом. — Миша хохочет. — Старик, мы безнадежно отсталые люди, ты уж не задевай молодое поколение, пойдем лучше выпьем, в этом деле наше преимущество пока еще неоспоримо.

— Мы слишком рано принялись вспоминать, — говорю я, наблюдая, как ловко Миша откупоривает бутылку, с какою благородною сдержанностью разливает коньяк, глядя при этом вовсе не на рюмки, а Маше в глаза, — слишком рано поддались обаянию ностальгии. Переломное поколение — выросли после войны, однако в мире, ею опаленном, и потому воспоминаниями своими мы смыкаемся с теми, кто гораздо старше. Меня в Болгарии одна девушка спросила, не воевал ли я. Понимаете, для двадцатилетних мы уже абстрактно старшее поколение, почти не отличимое от тех, кому за пятьдесят.

— Ну, это ты брось, — Миша юмористически хорохорится, — мы еще только в самый мужской возраст входим. Все еще впереди. Мы еще только начинаем нравиться молоденьким девушкам. А, Маша?

— Что касается вас лично, Миша, — она подымает рюмку почти на уровень глаз, словно желая посмотреть, как играет коньяк при свете настольной лампы, — то вы, по-моему, им всегда нравились.

Миша довольно хохочет, обнажая свои холеные зубы, без пятнышка, без коронки.

— Видит бог, я никогда к этому не стремился! Алексей, подтверди, будь свидетелем!

— Потому, наверное, и нравился, — уклончиво признаю я.

— Ну вот, и выпьем за это, — Миша счастлив, — за то, чтобы ностальгия, как выражается мой поэтический друг, не мешала нам двигаться вперед. Поскольку нужны мы становимся не только молодым девушкам.

Кажется, я начинаю понимать Мишины иносказания. Наступает эпоха продвижения по службе, время занимать командные посты приходит — вот о чем думает он сегодня, то ли из суеверия, то ли из отмеченной уже тактичности не желая говорить об этом прямо. Отделываясь фигурами речи, которые еще больше распаляют надежду. Ну конечно, я даже вспоминаю, какое событие могло способствовать ее пробуждению. Мне уже сообщили об этом недели две назад, когда я из Барнаула звонил в редакцию. Один из наших однокурсников назначен заместителем председателя Комитета по печати. Вот так вот, Витя Сергиенко, с которым мы рядом сидели на жесткой скамье университетского амфитеатра и которому я на зачетах неизменно писал «шпоры», отныне, будьте любезны, заместитель министра, чтобы с ним встретиться, вернее, к нему попасть, надо созваниваться с его помощниками, секретарями и референтами, ну, а попадешь, что скажешь, как к нему обратишься: «Здорово, старик!» или же: «Добрый день, Виктор… э, простите, запамятовал ваше отчество»? И потеряешься в огромном кабинете, под взглядами строгих портретов, перед длинными дубовыми столами, образующими мощную посадочную букву Т. Да, до такой должности, как до вершины жизненных свершений, добираются обычно почти что на излете карьеры, незадолго до пенсии. И вдруг ее удостоился наш ровесник, есть отчего потерять самообладание, всплеснуть руками, воскликнуть растерянно: «Ну, дает!» Особенно если помнить Витю, как мы его помним, с первого курса, — долговязым безалаберным парнем с южным неистребимым плутовством в глазах и с развязными манерами пляжного короля.