Мы и наши возлюбленные

Из трубки доносился чей-то настойчивый недоуменный голос, мой друг посмотрел на меня с презрительным сожалением, какое вызывает старательная бездарность, и надавил пальцем на рычажок аппарата. Затем он вновь набрал номер, сделал деловито-корректное лицо и через секунду своим в высшей степени воспитанным, предусмотрительным голосом осведомился, нельзя ли попросить к телефону Наташу.

— Здравствуйте, Наташа, — произнес он через секунду тоном еще более учтивым и полным достоинства.

При одной лишь мысли, что речь пойдет сейчас обо мне, я опрометью вылетел из комнаты. На мое счастье, Мишиных родителей не было дома, я метался туда и сюда по уютной столовой, налетая на тяжелые стулья, обитые потертым бархатом, упираясь в кабинетный изящный рояль, шаркая ногами по рассохшемуся паркету. Больше всего я боялся расслышать хотя бы отрывки разговора, хотя бы Мишину интонацию или отголоски его высокого, чуть визгливого смеха. В итоге я очутился в самом дальнем углу комнаты, возле огромного окна, за которым мела мокрая городская метель, прохожие на улице пригибались, отворачивались от ветра или шли, будто пятились, задом наперед.

— Барышня до праздников занята, — сообщил вошедший Миша значительно, словно врач после консилиума, и вместе с тем как бы между прочим, уже не телефонным своим голосом, а вполне житейски беспечным и приятно самоуверенным. — На праздники тоже. Очень сожалеет, но не может подводить друзей — вполне резонно. Учти, таким девушкам даже по телефону звонить очередь выстраивается. Но не отчаивайся, она просила объявиться числа третьего.

Третьего мы объявились, пошли в училище на дипломный спектакль, а оттуда в половине десятого в арбатское кафе напротив театра, — без Миши я бы пропал, в жизни не нашелся бы о чем говорить, он весь вечер самоотверженно вел игру, легко и остроумно и при этом ничуть не пережимая, не желая заслонить меня или затмить, — напротив, время от времени тактично и ненавязчиво выводя меня на завершающий удар. Когда под самое закрытие собрались уходить, выяснилось, что счет уже оплачен, — Миша и здесь успел непостижимым образом, ни на мгновение, как мне показалось, не отлучаясь от стола.

С тех пор — как-то странно получалось — встречались мы почти всегда втроем, причем я не испытывал при этом ни малейшего неудобства, инерция мальчишеского понимания дружбы была еще так сильна во мне, что мне казалось вполне естественным постоянно сводить вместе дорогих мне людей, без этого не получалось душевного равновесия. К тому же в присутствии Миши все шло как по маслу, всегда находились темы для разговора, выходящие за пределы личных отношений, форсировать которые я не считал необходимым. Они были такою же неоспоримой принадлежностью будущего, как и моя журналистская слава, к которой я в те годы серьезно готовился. Разумеется, я понимал, что вечно так продолжаться не может, что тройственный наш союз явление временное, тем более что Наташа иногда деликатно об этом намекала. Я просто не дозрел еще до того состояния, когда дружеское участие в моих сердечных делах сделается ненужным и даже обременительным. Вероятно, все к тому и шло, но не дозрел. Между тем гармония нашей сложной дружбы не была уже прежней, я не мог этого не видеть. Я не мог не замечать недомолвок, рассеянных взглядов, подавляемой досады, внезапного чувства неловкости, возникающего на месте полного былого согласия и готовности предугадать желания товарища.

Однажды мы втроем вышли из «Ударника» после французского фильма, возбужденные, почти счастливые, обыкновенно в такие моменты мы вдохновенно начинали переживать перипетии картины, вспоминая наперебой особо эффектные реплики, подражая невольно виденным актерам, — на этот раз Наташа вдруг словно бы опомнилась и попросила нас настойчиво не провожать ее домой, у нее сегодня масса семейных дел. Мы с грустью посадили ее в троллейбус. Я был уверен, что мы с Мишей прогуляем целый вечер, но он тут же заторопился, засуетился, вспомнив о том, что обещал заехать к родственникам на домашнее торжество, похлопал меня по плечу и почти на ходу вскочил в попутное такси.

В другой раз мы сговорились пойти вместе в университетский клуб на устный журнал, запаздывая, я бегом примчался на Моховую — ни Наташи, ни Миши в зале не оказалось. Пришлось спуститься в вестибюль, выскочить пару раз на улицу — их не было. Я бросился в автомат с еще неясным чувством обиды, всей душою возжаждав справедливости, надеясь на простое недоразумение, — Наташи не было дома, у Миши никто не поднял трубку. Впервые я ощутил пронзительный и затяжной укол в сердце, заставивший меня вздрогнуть на краю лихорадочной, отчаянной тоски.

Но я себя уговорил — в те годы меня выручала моя невинность. Я убедил себя в том, что виноват во всем сам — нельзя опаздывать и ставить тем самым друзей в дурацкое положение.