Мы и наши возлюбленные

Вот тут уж, несомненно, надо было уносить ноги, а я опять упустил возможность, я пробормотал какую-то псевдоироническую фразу по поводу всем известного моего дворового воспитания, как говорится, гувернантка с пожарником гуляла. Жалкая эта ирония только раздразнила Мишу. Он не мог мне простить — не самовольного пришествия, нет, не того, что я обнаружил их отношения, — в конце концов, к тому и шло, — своей первоначальной растерянности, вот чего, своего ученического испуга, как же, заштопорили, — потери лица. И потому, уже окончательно овладев собою, намекнул мне совершенно недвусмысленно, что появление мое при всей его вопиющей бестактности помешать ничему не помешало. Ибо, как обманутый муж, я, естественно, опоздал к моменту преступления и теперь мои претензии не примет во внимание ни один суд присяжных. Достойный внук присяжного поверенного, Миша увлекался в то время терминами классической юриспруденции.

Теперь-то я понимаю, что это была обыкновенная наглая ложь, обыкновенное «понтярство», как мы тогда говорили, теперь-то я чую его за версту, и Мишино чуть заметное подрагивание ноздрей, сопровождаемое туманной улыбкой, при упоминании какого-либо женского знакомого имени ничуть не повергает меня в отчаяние. Теперь я прекрасно понимаю, что в тот вечер моего идиотского визита между Наташей и Мишей ровным счетом ничего не  б ы л о. Впрочем, хоть и было, какое это имеет теперь значенье? Но тогда — тогда я почувствовал, что задыхаюсь. Я смотрел на Наташу, надеясь обнаружить в ее глазах опровержение убийственным Мишиным намекам, — близость между мужчиной и женщиной, по моим тогдашним понятиям, была событием грандиозным и катастрофическим, — впервые ее нежная трепетность выглядела пренебрежительно и высокомерно. Уже в те минуты я сознавал почти хладнокровно, что достоин насмешки за презренную свою растяпистость, за простодушие и недогадливость, и все же уязвленное чувство справедливости подкатывало к горлу — неужели ж за это полагается такая жестокая, такая беспощадная кара?

Миша как ни в чем не бывало сидел, вернее, полулежал в глубоком допотопном кресле, вытянув длинные ноги в безразмерных синтетических носках, поигрывая домашней туфлей, повисшей на пальцах правой ноги. Во всей его расслабленной, сибаритской позе мне чудились законная истома и безбоязненная пресыщенность благами жизни. Я подошел зачем-то к столу и мнимо-небрежным жестом взял бутылку шампанского.

— Там уже ничего нет, — лениво предупредил меня Миша.

Я и сам это заметил и все же сделал попытку нацедить себе хотя бы четверть стакана. Залпом выпил я это уже безвкусное, выдохшееся вино, судорога отвращения перехватила мне горло, будто проглотил я невесть какую гадость, микстуру или рыбий жир, — независимого и горького мужского поступка вновь не получилось.

Друзья мои молчали, и подчеркнуто, и терпеливо, всем своим рассеянным видом давая понять, что прерванный моим появлением разговор в моем присутствии никак не может быть продолжен или возобновлен. Никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени ненужным, возмутительно посторонним, отвратительно, навязчиво чужим.

— Я, собственно, по делу, мне конспекты нужны… по эстетике, — ухватился я наконец за соломинку позорного и бездарного спасения, сам ни на секунду в него не веря.

Миша, однако, великодушно предоставил мне возможность без чрезмерных унижений выйти из положения.

— Я так и знал, что тебе что-то позарез нужно, — вполне дружески заметил он и в одно мгновение, с излишним, пожалуй, проворством, извлек из пачки общих тетрадей, стопкой лежавших на столе, якобы мне необходимую, с записями злободневных лекций о чуждости абстрактного искусства.

Я перелистал ее для полного правдоподобия дрожащими влажными пальцами, — я делал вид, что внимательно изучаю конспекты, сделанные Мишиным мелким, но четким и разборчивым почерком, а сам, потея от стыда, исподлобья время от времени по-собачьи взирал на Наташу, будто бы умоляя ее еще один раз, теперь уже последний, подарить мне взгляд, полный доверия и отчаяния.

Кончается танго. Последние его аккорды, традиционно бравурные и элегические одновременно, выводят меня из состояния оцепенения. Мои гости возвращаются к столу, пока я уносился мыслями в былое, прошло от силы три минуты, и Миша по-прежнему пребывает в настроении нашего прерванного танцем разговора.

— Ты знаешь, — лицо его после танго отмечено выражением задушевности и неги, — Наталья считает тебя везучим человеком. И очень перспективным в смысле карьеры. Когда тебя в позапрошлом году в Югославию посылали, я, конечно, позаздрил немного, не скрою, старик, но по-дружески, а она мне просто плешь проела. Смотри, говорит, как рвутся наверх прачкины дети.

Вот это уже новость. В былое время мое социальное происхождение Наташу нимало не волновало. Да и сама она ничуть не гордилась тем, что ее папаша доктор наук, сначала процветавший, потом опальный, потом вновь поправивший свои дела.

— Моя мама не прачка, — говорю я. — Она медсестра. Впрочем, я понимаю, твоя жена просто образно выразилась.