Мы и наши возлюбленные

Откровенно говоря, за эти четыре дня приемы Андрею успели надоесть, оказаться одному на весенних сияющих здешних улицах было большим везением, и все же детская обида не давала ему покоя, черт возьми, почему его не пригласили, отчего, если уж из советских участников надо было выбрать лишь одного, предпочтение отдали Ростиславу? Вчерашние аплодисменты вспомнились Андрею, комплименты и поцелуи, искреннее удивление по тому поводу, что такой выдающийся специалист вдруг оказался компанейским парнем, плясуном и душою общества, как говорится, за те же деньги, без отрыва от производства; но вот речь зашла о встрече в узком кругу, и оказалось, что у Ростислава, ничем на конгрессе не блеснувшего, в этом смысле какие-то неведомые, но очевидные преимущества и заслуги…

Так размышлял Андрей, предаваясь своему излюбленному занятию — шатанию по проспектам, бульварам и набережным, разглядыванию витрин, забеганию в магазины и частные модные лавочки, сидению в уличных кафе на субтильных кукольных стульях, под цветными зонтиками. Обида на судьбу, на то, что недооценили и не пригласили, выветрилась сама собой, зато мысль о том, что завтра утром придется уезжать из этого города, отдавалась в груди прямо-таки юношеской тоской. Будто с любимой предстояло расставаться либо с морем, возле которого душа была равна себе самой. Вопреки пословице хотелось воспользоваться каждым мгновением, прожить его со всею возможной полнотой, насмотреться на праздничную эту суету, на домашнее величие зданий, подъездов, порталов, башен и колоколен, надышаться здешним воздухом, в котором смешались волнующие запахи цветов, жареных каштанов, пряностей, высокосортного бензина, речной сырости, апрельского тепла.

«Воздух Европы» — сами собой возникли в сознании эти немного высокопарные слова; нельзя было не согласиться с их совершенной точностью. Вокруг и была Европа, самая что ни на есть европейская, центральная, равно удаленная и от Атлантики и от заволжских степей, медленным течением самой большой европейской реки омытая и вспоенная, влажными балтийскими и теплыми средиземноморскими ветрами овеянная, обжитая, домашняя, уютная. Мешались стили, эпохи, веяния, однако все, что поставлено, было поставлено на века, не упразднялось, не сносилось, не перечеркивалось, не объявлялось ложным, порочным, чуждым, не заслуживающим сбережения. Андрей вспомнил о том, что впервые возмечтал ступить на европейские камни в классе этак втором-третьем, осознанно возмечтал, бог знает чем вдохновившись, какою-такой взрослой книгой, каким-таким фильмом, смотреть который детям до шестнадцати было запрещено? Странно все-таки, сверстники его во дворе и в школе и даже ребята постарше, возле которых он терся, невзирая на тычки и насмешки, мечтали о настоящем футбольном мяче, о ружье типа тех, какие продавались в охотничьем магазине на Неглинке, о чем еще? — о марках, о настоящей кепке букле из Столешникова, а он грезил пройтись по парижским улицам: чем была внушена эта европейская ностальгия, зов каких предков отозвался в крови рахитичного послевоенного пацана в курточке, перелицованной из материнской жакетки?

В тот самый час, когда Ростислав, надо полагать, входил в зал «Хилтона», предназначенный для официальных обедов в не слишком широком кругу, Андрей переступил порог ресторанчика, который содержала та самая знаменитая пивная фирма, чью продукцию он обнаружил в своем холодильнике. Он сел в углу, рядом с дверью, ведущей в кухонные недра заведения, и некоторое время с удовольствием наблюдал за официантами, похожими на персонажей комедий времен немого кино. Усатые, толстые, со свирепыми от спешки и натуги лицами, они не останавливались ни на минуту, на распяленной пятерне таскали огромные подносы со снедью, ногой отталкивая дверь, выносили из мойки высоченную скользкую гору пустых тарелок, выписывали счета решительными небрежными росчерками, будто давали автографы, и деньги собирали в большие кожаные бумажники гармошкой, — видимо, такие в старой России назывались «лопатниками». Один из официантов, шевелюрой и загнанным прерывистым дыханием напоминающий Бальзака, поставил перед Андреем бутылку, откупорил ее движением фокусника и опрокинул в высокий тонкий стакан.