Мы и наши возлюбленные

— Ты знаешь, почему я не замминистра? — спросил он с чуть уловимой подначкой. — Я ведь главком заведовал, большие надежды подавал. А вот однажды дал маху. С а м  созвал нас всех у себя, а я, садясь за стол, приятелю жалуюсь, ну, чего, мол, нас без конца собирают, лучше бы делом не мешали заниматься. Сам знаешь, все на язык смелы… А того не видел, что один из микрофонов как раз рядом со мной стоял. Так что мою досаду вся коллегия и услышала. Каждый про себя то же самое думал, да ведь брякнул-то сдуру один я. С а м - т о  аж побагровел весь. Если, говорит, вам, товарищ такой-то, с нами неинтересно, то мы вас не держим. Понял? Н е  д е р ж и м! Вот так и завершилась моя руководящая карьера, — назидательно подытожил Афанасий Максимович, давая понять, что нынешний свой пост сколько-нибудь завидным ничуть не считает.

Я сделал вид, что не понял, куда он клонит, и промолчал. Мнимая моя непонятливость только раззадорила Афанасия Максимовича. Не знаю, как выглядели его родственники и друзья, но сам он вдруг сделался похож на тех людей, в кругу которых пировал Сергей Викторович на даче.

— Ты подумай, можно ли тебе с твоим языком здесь работать? — уже не в улыбке, а в раздраженном оскале поднял усы Афанасий Максимович. — Мало того, что ты на собрании бог знает что несешь, ты ведь и в разговорах со мной, со своим начальством, бог знает что себе позволяешь… Какие, так сказать, темы и какие мнения! Ты думаешь, что если мы с тобой тет-на-тет, — тут он на мгновение вновь ухмыльнулся, — беседовали, так никому твои умонастроения не известны?

Я хорошо помнил, что почти никогда не вступал с Максимычем в пререкания по поводу его сталинской ностальгии, и о причинах коррупции старался с ним не спорить, но взгляд мой и губы, безотчетно кривящиеся в улыбке, видимо, столь явно выражали мое отношение к идеалам нашего зама, что засели у него в памяти в качестве непочтительных, а то и подрывающих основы суждений.

— Знаем, какие вы книжки читаете, — незнакомым жестяным голосом продолжал уличать меня Афанасий Максимович, — какие слухи распространяете! — и хотя слухи я распространял не больше других, обмениваясь с приятелями за чашкой кофе обычными московскими сплетнями, а книжку подметного свойства держал в руках не более двух раз в жизни, я вдруг и впрямь ощутил себя замаранным, подозрительным человеком, злопыхателем, окруженным всеобщим недоверием, едва ли не диссидентом. Страх пополз у меня по спине, безосновательный, внушенный безапелляционной настырностью и потому особенно подлый. А Максимыч, разойдясь, ораторствовал об идейной заразе, проникшей в стены института; о гнилой интеллигенции, которая служит рассадником еще более гнилого либерализма; о том, что пора, по примеру славных прошлых лет, провести в нашей системе основательную чистку и поганой метлой вымести за порог института демагогов, космополитов и прочих антиподов нашего морального и политического единства.

Мне вдруг стало невыносимо, смертельно тоскливо, я поднялся из авиационного тугого кресла и, не сказав ни слова, направился к двери.

— Подумай! Подумай над моими словами! — кричал мне вслед Афанасий Максимович, а я уже шел по коридору, и встречные сослуживцы шарахались от меня.

Работать я уже не мог, посидел за столом в прострации, теребя телефонный шнур, неизвестно зачем выдвигая и задвигая набитые бумагами ящики. Привычная канцелярская обстановка вдруг предстала замечательно уютной и отмеченной к тому же невнятно интимными знаками моей собственной жизни. Вот по этому допотопному аппарату с буквами на диске я набирал, холодея от счастья и неуверенности, заветный номер. «В-1» начинался он, помню до сих пор. А в том вон шкафу во время внезапных счастливых пирушек среди архивных папок мы прятали вино и стаканы.

Я достал из бумажника пятнадцать рублей — всю мою наличность, — и вручил их расторопному практиканту Бобу Садырову. Через полчаса в своем элегантном «атташе-кейсе» Боб притаранил бутылку «Пшеничной», несколько плавленых сырков «Дружба» и промасленный пакет с жареными пирожками, купленными в ближайшей кулинарии.