Мы из блюза

— Я играю блюз уже три десятка лет, и вот что для себя понял. Может быть, там, в закрытой от мира Америке, где забитые негры придумали себе такую вот музыку, она и останется чем-то незыблемым, догматическим — ну, к примеру, начинать нужно со слов «я проснулся утром», а потом жаловаться на судьбу: жена страшная и дура, друг пьяница и предатель, денег нет, кобыла сдохла и так далее. Вполне возможно, что там все эти нехитрые беды в разнообразных комбинациях проживут столетиями, не претерпевая никаких изменений. Но здесь у нас, в России, удивительнейшее дело: к нам чего ни занеси, рано или поздно оно непременно начнет видоизменяться и превращаться во что-то иное, что-то новое и почти всегда — во что-то большее, чем было изначально. Поэтому я давно решил для себя, что нужно оставить лишь формулу «Блюз — это когда хорошему человеку плохо», плюс «блюзовый квадрат». Это схема гармонии песни. В классическом блюзе последовательность аккордов умещается всего в двенадцать тактов, потом они просто повторяются. Вот смотрите — если желаете, позже напишу. Сперва играем четыре такта на тонике, потом два на субдоминанте, следующие два опять на тонике, один на доминанте, за ним на субдоминанте, хотя еще раз на доминанте тоже можно. А последние два такта, в принципе, без разницы, на чем играть, важно лишь, чтоб заканчивалось это всё доминантой. Ну, или тоникой в случае, если это конец песни. Но и это всё — не догма. Надо просто песни сердцем писать. У нас без сердца — никуда.

— Я вижу их до сих пор, — произнес Вертинский, не замечая, что курит сигару в суровый затяг. — Каждый вечер. Стоит чуть прикрыть глаза, и я вновь в санитарном поезде, и перевязываю, перевязываю, перевязываю раненых. И нет конца этим несчастным, и нет конца этому поезду. Господи, когда же?

— Боюсь, что еще нескоро, Александр Николаевич, — вздохнул я. Похоже, он пребывал в прострации и пропустил мой монолог мимо ушей. Но тут же выяснилось, что я ошибся.

— В детстве я жил в Киеве, — откликнулся он. — Рядом с нашим домом было цветочное хозяйство, а через дорогу — анатомический театр. И на улице всегда пахло либо цветами, либо трупами. Это ведь блюз?

— Блюзовее некуда, — заверил я. — Но, дорогой коллега, мы с вами сегодня развлекаем милых барышень, так что давайте-ка выдавим из себя что-нибудь веселое и, конечно же, не покажем вида?

— Так вас всё-таки тоже наняли? — удивился Вертинский.

— Ни в коем разе. За три дня, что я в Питере, не дал ещё ни единого платного концерта. К слову, через три дня в саду дворца Юсуповых на Мойке концерт таки будет. Бесплатный, но по приглашениям. Я вас приглашаю.

— Постараюсь быть, — кивнул он. — Вот моя визитка.

И мы вернулись, и по очереди сыграли и спели ещё немало, а финальный номер — «Бразильский крейсер» — исполнили дуэтом. Когда отгремели заслуженные овации, как раз подали чай и нас позвали за стол. Совершенно счастливая Надя задула свечи, и понеслось славное русское чаепитие без разделения по возрастам. Отлично посидели — каждый что-нибудь рассказывал, не устоял перед соблазном и я, стараясь лишь удалять из своих баек вопиющие анахронизмы — так, вместо слова «электричка» я в последнюю секунду ввернул «дачный поезд», и это не вызвало никакого удивления. А торт был неописуемо волшебен, даже в счастливом советском детстве не ел ничего похожего.

Но всё имеет свойство заканчиваться, вот и вечеринка подошла к концу. Первыми откланялись мы с Вертинским. Дымя на ходу, дошли до набережной, где ему повезло поймать извозчика. Принялись прощаться.

— Кто вы? — спросил Вертинский. — Вы знаете десятки чудесных песен, а кроме вас их не знает никто. И вот беда: они все настолько разные, что никак не могут быть сочинены одним человеком, даже стопроцентным гением.

— Музыкант, — развел руками я. — Всего лишь музыкант. Не мессия, не святой, не пророк, не воплощение Спасителя, прости меня, Господи. Просто музыкант, вихрем судьбы, извините за пафос, помещенный в это время и место. А времена, как известно, не выбирают — в них живут и умирают. Так что кучу песен в моей голове рассматриваю как своего рода награду. А откуда они — прошу, очень прошу, давайте, не будем об этом. Доброй ночи, Александр Николаевич. Увидимся, — и, так толком и не ответив на его прямой вопрос, я сбежал. Не хочу ему врать. А правду говорить — сами понимаете. Но как теперь петь, если каждый будет видеть эту несуразность? Вопрос.

Когда вдали на набережной Крюкова канала показался дом, где я снимал комнату, пришлось напрячь память и вспомнить, осталось ли в комнате что-нибудь, что мне дорого: у входа топтался полицейский. Наверняка по мою душу. А второй раз за сутки иметь дело с полицией что-то не хочется — едва ли мне сказочно повезет еще раз. Вспомнил: увы, осталось. Там лежат половина моих денег и очень удобные штаны, так напомнившие старые добрые джинсы. И что теперь делать?… О! Точно же! Слава керосину!