Мы из блюза

— Это всё, конечно, замечательно. Но, чтобы держать в голове такую партию, нужно быть не гением даже, а богом (царь испуганно перекрестился), и уж точно не стоит продумывать ближайшие ходы, когда крыша павильона, где идет игра, уже вовсю горит и вот-вот обрушится на голову гроссмейстера.

— А… а что тогда делать? — растерялся он.

— Сбросить к чертовой матери с доски все лишние фигуры, позвать решёточных, взять брандспойт и мчаться тушить уже этот несчастный павильон, ваше императорское величество! — прорычал я, давая волю чувствам.

— А то… кирдык?

— Он самый, причем полный!

— Покурим, пожалуй, — император достал папиросы, предложил и мне. Помолчали. — И списка этих самых… решёточных у вас, конечно, нет?

— Я не рискну. У нас сто лет историю переписывали туда-сюда, что было на самом деле, кто был хорошим, кто гадом ползучим — ни за что не поручусь. Было бы обидно оклеветать доброго человека или, того хуже, пригреть иуду.

— Но это не помешало вам указывать нашим бравым патриотам, кого непременно пустить под нож?

— Я не называл им имен, государь. То, что именно тех людей, кого они… приговорили, я помню, как одних из виновников катастрофы, лишь подтверждает, что «бравые патриоты» всё делают верно.

— Допустим. Но я не понимаю, я отказываюсь понимать, почему должен опираться на мужичьё?!

— Потому, что прежняя опора никуда не годится. Да, в России еще много дворян, помнящих о чести, о служении Отечеству. Но они, как правило, далеки от того уровня, на котором принимаются решения. Аристократия же, как мне кажется, чем дальше, тем прочнее срастается с буржуазией. А той последнее, что нужно — это четкая и крепкая самодержавная власть. Капиталу нужна мутная вода. Хорошо, давайте уберем аристократию — неважно, как. Оставим одно служилое дворянство. Уверяю, многие немедленно начнут целеустремленно лезть на самый верх — на место тех самых аристократов, ибо свято место не должно быть пусто, не так ли? И лезть они будут по головам, без лишней щепетильности — просто слаб человек, и редко кто устоит перед искушением. А мужичье составляет основную массу населения России. Процентов семьдесят, что ли — не помню, простите. Но в любом случае Россию придется коренным образом переформатировать. Нужна идея. Даже так: Идея. Простая и ясная, за которой пойдут все — и служилые дворяне, и честные дельцы, и разночинцы всех мастей, и трудовой народ. Большевики победили только лишь потому, что смогли увлечь своей идеей. Их было слишком мало, чтобы качественно напугать огромную страну, следовательно — убедили, увлекли. И кто знает — вполне может статься, что в итоге у них все рухнуло по той же причине — слабости и нестойкости человеческой природы. Но у нас с вами сейчас нет времени на евгенику, нам страну спасти надо! Опережая вопрос: нет, Идеи у меня тоже нет. И у кого, кроме господ революционеров, она есть — тоже не знаю… И да, войну при всем при этом проиграть тоже никак нельзя.

Царь долго молчал, курил, потерянно глядя в окно. Потом произнес — он, наверное, думал, что веско, но в его нынешнем исполнении дробление фразы на слова прозвучало особенно жалко. Да, вчера он мне нравился гораздо больше! Царь спросил:

— Григорий. Мой дорогой друг. Я вас умоляю. Не надо всех этих рассуждений. Просто скажите мне. Скажите, наконец, простым русским языком: что я должен делать?!

Ох и рохля ж ты, царь-батюшка…

— Господь Бог, ваше императорское величество, уж простите скомороха на дерзком слове, вручил эту землю не мне. Вот единственно тот, кому он ее вверил, и может принять решение, — и ни кто другой. Я только напомню слова какого-то определенно мудрого человека, который сказал, что у России нет иных союзников, кроме ее армии и флота.

— Это папа сказал, — прошептал Николай.

Он как-то скуксился, сгорбился — кажется, вот-вот заплачет.

— Ступайте, друг мой, — ровным, безжизненным голосом произнес император, бездумно глядя на бесшабашно храбрую ворону за окном.

Из воспоминаний Александра Ханжонкова

Тот вечер запомнился мне навсегда именно потому, что посчастливилось увидеть, как из милой, трогательной, но порою странноватой куколки вылупляется потрясающей красоты бабочка. А всему виною Вертинский — о нём, собственно, и речь.

Из Петербурга он воротился сам не свой — такой же, даже ещё более погруженный внутрь себя, чем даже после службы в санитарном поезде — а уж она-то его изменила несказанно. Саша тут же согласился принять участие в съёмках, и сыграл воистину отменно, но это был словно уже и не он, а какой-то совсем новый, другой Вертинский. Разговаривая с ним, я даже обратил внимание, что он стал гораздо меньше грассировать!