Мы — из Солнечной системы

На закате увидел горы. Родные? Нет, незнакомые. В долинах, где раньше были города, полированными глыбами легли малахитовые озера. Бетонные ошейники перехватывали ущелья, воды лежали ступеньками — одно озеро над другим. Иных ледников уже не было: их спустили на восток, растопили на орошение. Пики без снежных шапок выглядели раздетыми, уродливыми и жалкими. Некоторых не оказалось вообще: их выломали напрочь. Свежие разломы, ещё не потемневшие и не заросшие кустами, выглядели как содранная кожа. Горы стали как замусоренная стройка, неубранная, неподметённая. Там рухнувшие обломки валялись на пашнях, там рыжая пыль запорошила снега, там обгорела трава, засох опалённый лес. Горной чистоты не осталось в горах. Где же дом? Он стоял на опушке. Ах, эти пеньки и есть бывшая опушка! Тут был огород ещё, теперь разлеглась скатившаяся скала. Домик всё ещё цел, но какой же он низенький, крошечная хибарка! А что это за старушка на пороге? Неужели это и есть мама, всесильная мама, к которой бегут за помощью и утешением?

Как же ты постарела за эти годы, мама!

А мама постарела не «за эти годы». Она постарела в одну ночь, когда прочла записку беглого сына и поняла, что жизнь её кончена. Шестнадцать лет она твердила: «Ведь нам же и вдвоём хорошо. Нам никто больше не нужен». Твердила, как заклинание, и ошиблась. Сыну был нужен весь мир, а она не нужна никому.

Но вот он ушибся в большом мире и прибежал к маме, чтобы она погладила синяк. Он сидит в низенькой комнате на слишком низеньком стуле, жуёт лепёшки с сухим сыром, запивает кислым молоком, сердито жалуется на бессердечную гаваянку, а старушка слушает пригорюнившись и приговаривает одно: «Ешь, сынок, ешь ещё!» И настойчиво пододвигает тарелку, как будто лепёшки с сыром — лучшее лекарство от несчастной любви.

— Ты не слушаешь, мама?

— Странные вы, мужчины,— говорит старушка после долгой паузы.— Силы у вас в избытке, что ли? Лезете напролом, нравится вам крушить и ломать. Рядом открытая дверь, а вы бьётесь лбом в стену. И расшибаете лоб… и конечно, вам больно…

— Не пойму, о чём ты, мама. Ведь она разлюбила меня. Захлопнула двери, сказала: «Уходи навсегда!»

Тусклыми глазами старушка глядит в угол, шепчет про своё, как будто не отвечает сыну.

— Такая красота была здесь, такой покой и величие. В Нагаре был храм, построенный тысячу лет назад. Сейчас всё на дне озера — и храм, и Нагар, и дом, где я родилась, и могила матери. Горы взорвали, снега сорвали. К чему? Силы у вас в избытке, вам нравится горы в небо бросать. Лезете напролом, лоб в крови. В Хунзе обвал был, троих засыпало: немца, араба и девушку индианку. Каково матерям?

— Зря говорю я с ней,— думает Гхор.— Она меня и не слышит.

— Ничего не поделаешь, мама. Всюду бывают несчастные случайности. У русских есть такая пословица: «Лес рубят — щепки летят». Зато целая страна получила жизнь. Я видел своими глазами: песок шуршал, а теперь лимонные рощи. Аромат, как на фруктовом складе. Люди часами стоят — не надышатся.

Сухонький пальчик указывает на окно. Там в глиняном горшке лежит крупный лимон, ещё зеленый, незрелый, с кожурой в мелкую точечку.

— Сынок, я не только старая мама, я ещё биолог. Я хорошо помню лекции в Амритсаре. Нам говорили: дерево выпивает бочку воды, чтобы прибавить килограмм весу. А в килограмме том — и ствол, и листья, и сучья. Бочка воды дереву, а в лимоне полчашки сока. Горы-то вы для бочки ломали, а чашка и на месте нашлась бы.

— Но ещё никто не умеет делать лимоны на фабриках, мама.

Старушка кивает головой. Речь её льется плавным ручейком. Должно быть, всё это выношено, продумано ночами.

— Я про то и говорю: вы прошибаете стену, а нужно поискать ключик. Силой жену не удержишь, какой бы сильный ты ни был. Но, может, одно слово надо было сказать: «Люблю». Может, за то слово она сама к тебе пришла бы. И я не убежала бы в горы, если бы твой отец мне то слово сказал вовремя. Может, и для лимона есть слово, и для гор тоже. Как в сказке: «Сезам, отворись!» И горы отворятся.

Всю жизнь Гхор подбирал ключики для атомов. Подбирал умело, вдохновенно, терпеливо и удачно. Он был пионером атомного литья и стал мастером атомного литья. Научные задачи посложнее, самые сложные поручали ему. И когда оказалось, что Институт редубликации топчется на месте, не может решить проблему, поставленную ещё в двадцатом веке Алексеем Березовским, кого послали на прорыв? Гхора. Ему было уже за пятьдесят тогда. И Гхор подобрал ключик. Привычный — лезвие Нгуенга с мгновенной автоматической регулировкой резки.

А вот к людям он ключиков не подбирал, с людьми шёл на таран. Со всей страстью однолучевого человека напирал на помощников, требовал непосильного и невозможного, отчитывал и высмеивал. Его терпели во имя проблемы и не терпели, когда решение находилось.

И Гхор бросал работу, рассорившись со всеми, уходил, сетуя на неблагодарность, прямой, жёсткий, бескомпромиссный. И опять его призывали в трудную минуту, и он соглашался, любя дело, но ставил условия: «Беру, кого хочу, выгоняю, кого не взлюблю, деликатности не проявляю».