Мы кажемся…

Мне показалось странным такое поведение пчелы. Для того, чтобы удерживаться подле сосны, ей приходилось противиться высокомерию ветра, избегая его холодности, отчасти брезгливости, которая сквозила в каждом его порыве. Я не спешил, и от того не торопил пчелу, а обождав, пока она, по завершении того, что затеяла, удалится, подошёл к дереву и внимательно осмотрел его, но не заметил ничего необычного. Шелуха обгоревшего на солнцепёке ствола, что ютился по-обыкновению на циновке использованных ржавых игл, и покрытые мелкими каплями остывшей на сквозняке смолы почки. Дотянувшись до одной, беловатой, твёрдой на вид, крошке, осторожно взял её. На ощупь она оказалось нежной, словно патока или свежий густой мёд. Растерев каплю между пальцами, потянул воздух, ожидая уловить пряный смолистый дух, но вместо того, вдох наполнился тихим, сладким, будто бы издали, ветром лимонника, мёда и ванили.

Я был обескуражен, ошеломлён. Мной овладело замешательство, сравнимое с тем, как если бы кто сказал вдруг о том, что земля обращается округ луны, а не наоборот…

Оставшуюся часть дня я ходил задумчивый, с довольной глупой улыбкой, и рассуждал сам с собою о том, что, как бы не была красноречива молва, в ней не вся правда. Но лишь отринув свою уверенность в ней, ты откроешь для себя то, мимо чего проходят многие, решив на слово верить о жизни всему.

С крыши капает осень

С крыши капает осень. Понемногу, пятнами выцветает и редеет лес. Зябнет зарянка39, попав под душ остатков лета, отжатых из листвы. Расстаралась ночь. Ещё накануне казалось, что все эти намёки, хладность во взгляде, не более, чем уловка, но теперь… Ныне уж ясно, что осень оказалась честна более, чем был на то расчёт.

Хотелось бы, чтобы не взаправду, но забавы ради, – леность и густота холодеющих рек, жалкие, тонкие, обнажённые по локоть руки ветвей, что трепещут при одном лишь упоминании об ветре. И неуютный, пустынный до веку40 простор небес, – будто лишённые занавеси окна нежилых нетопленых комнат, – то ненадолго, до первых малиновых нот утренней зари.

Врозь с прочим, завораживает вынужденная медлительность рыб, что вздрагивают от стука листвы о прозрачную дверь их студёной опочивальни. Кажется, будто ждут они только, чтобы поскорее в белую фланель и спать.

А над ними дрожат зелёные, жёлто-алые знамёна41 леса, сбирают под них птиц, зовут к заморскому теплу. Ловко управляясь с голубыми штандартами42, к тому же призывает ветер, и бесконечное бело-голубое знамя небес гонит туда ж.

И вот уже синица стучит коготками по подоконнику, и, заглядывая в окно, вопрошает лукаво:

– Тепло ли тебе там? Сытно? Выйди, подай, не скупись…

Тут же бежишь, радостный без меры, к заветному мешку с заготовленными крошками пирогов, да каш, и мечешь горстями по всю осень с зимою, а то и весны прихватишь с весомый кус, – только бы не разуверились в тебе, не примкнули к другому тёплому углу.

– Признайся, ведь тебе нравится, что они стучат в окно и просят есть?

– Да, мило видеть снова и снова, как плющат они щёки о стекло, стараясь разглядеть, узнают по взгляду, кивают и ждут.

– Они должны понимать, что зависят от тебя.

– Они должны знать, что не обману.

С крыши капает осень, а я… поджидаю… в гости… синиц.

Яблоко

Осень начищает дешёвое злато листвы. До блеска, до красна. Бывает, от усердия ломает оправу ветвей, и сыплются листья заметно тихо, просят извинить за ветхость и опасливость по ним.

Земля покрывается мелкими жёлтыми лепестками шиповника, как шелухой невиданного в этих краях миндаля.

Тут же надсаживается яблоня, гнёт долу ветви. Трава на пути к ней и подле примята кабанами, так что кажется, словно одно из яблок, самое крупное, бежало и выкатилось на дорогу, где, цепляясь за неё заусеницем черенка, исчезло из виду скорее, чем налилось спелостью.

Дороги разные, у жизни и огулом43. Которая из камня, противится шагу, подставляет подножку чересчур крепкого ботинка, не даёт идти, как удобно, тянется острым носком поперёк устремлению. В песчаной вязнут ступни, по мокрой пыли – скользят, как по студню, лишь лесная пружинит, даёт роздых44, да сил ступить ещё раз, и ещё, и ещё…

– Скажи мне, так это правда, что ли, и без страха люди не живут?

– Страх помнить надо, а жить радостно, с совестью в сердце и благодарностью.

– За что ж благодарить-то, да и кого?

– Про кого, то уж ты сам понять должен, когда-нибудь, а вот про благодарность… Видишь, вон, – божья коровка спешит, впопыхах собираясь на зимовку, раздумывает, что же прихватить с собой, если можно взять лишь то, чего не унести.

– И что берёт?

– Так радость! Для того, чтоб заполнить собой пустоту, много не надо. Только бы сам не был пуст.

Как тронуть каждого, дОбро помянуть, не позабыв, не упустив никого? Ибо, почитая одного, принижаешь прочих всех, тогда как жизнь сама по себе,– происшествие полнозвучное, многогранное, и без иных, составляющих её полутонов, роняет себя, да катится, ровно то яблоко,– в пыль, в никуда.

Иначе никак