Мы кажемся…

Главным украшением любого приёма пищи служила горчица. Она стояла по центру каждого стола, в широкой глиняной плошке. Наполненная доверху в начале трапезы, она быстро опустошалась. Мы ели горчицу ложками. С чёрным хлебом и так, без ничего, прихлёбывали, поглощая суп и второе, к чаю или компоту намазывали её на белый хлеб или печенье. Это странное, на первый взгляд, сочетание продуктов, не было продиктовано скудным пайком или нашей истощённостью. Горчица была средством от простуды и усталости, которых, вследствие тяжёлой работы в течение дня и недосыпа под гитару до рассвета, просто не могло не быть.

Открывая дверь столовой, взгляд обыкновенно тянулся именно к этой плошке, наполненной густой жидкостью цвета неспелых оливок. Оглядывая её издали, душа наполнялась радостным предвкушением, и лицо сводило непроизвольной судорогой улыбки.

Довольно скоро сообразив, что, отведав кулинарное чудо дяди Вовы, не смогу спать спокойно, пока не раздобуду его рецепт, я поставил себе целью подружиться с ним, что вскоре и сделал, выполнив пару несложных поручений, состоявших в том, чтобы привезти что-то или подвезти дядю Вову, куда-то, по пути.

Лето, а заодно и наше пребывание на целине, подходило к концу, и в один из вечеров дядя Вова подозвал меня к себе и сообщил: «Приходи в половине шестого утра в кухню, дам рецепт. Не проспи.»

Надо ли говорить, как я обрадовался! Завёл будильник ровно на половину шестого, и даже несмотря на то, что просидел с ребятами у костра почти до утра, смог услышать его сухую трескотню над ухом.

С завистью оглядев товарищей, они могли спать спокойно ещё целый час с лишком, я встрепенулся, вспомнив, какое дело меня ожидает и побежал в кухню. Дядя Вова был уже там. Надо сказать, что Букет был замечательным человеком, но с одной известной червоточиной, распространённой на бОльшую часть мужского населения слабостью к горячительным напиткам. И, судя по виду дяди Вовы, накануне он ощутил на себе всю сладость данного творческим личностям порока. Букет едва стоял на ногах. Широкая, круглая ваза была бы самым лучшим местом для него в этот момент, но то, что я увидел после, поразило меня больше, чем его состояние.

Отточенность движений, наработанная годами, руководила телом дяди Вовы, заместо его самого. Рука, щёлкнувшая выключателем, проделала то же самое с плитами, на которых уже стояли сияющие кастрюли с подготовленным для приготовления завтраком. Всё забурлило понемногу, закипающие каши плевались густыми пузырьками, вкусно запахло отвратительной молочной пенкой и крепким сладким чаем. Дядя Вова Букет знал своё дело.

– Смотри! – Подозвал он меня к столу. – Берёшь белую горчицу, соль, масло, уксус и заливаешь водой. – Движения рук дяди Вовы были проворны и ленивы одновременно. Я не понимал, чему могу научиться, как разгадаю секрет этого дивного кушанья, если всё до такой степени просто.

– Дядя Вова, – Жалобно нудил я у него над ухом, сжимая в руках блокнот. – А сколько, сколько уксуса сюда класть, чтобы как у вас?

Букет повернулся, и глядя в мою сторону незрячими глазами, пробасил:

– По вкусу!!!

Так ничего путного и не добившись от дяди Вовы, я уезжал, сжимая в руках, как драгоценность, полулитровую баночку с его волшебной горчицей. Дома я растягивал этот обжигающий нёбо нектар, как мог, но он, конечно, закончился намного раньше, чем я мог на это рассчитывать.

Сколько раз после я ни пытался воссоздать тот удивительный, вышибающий любой недуг вкус, всё равно выходило «не то». А из наук дяди Вовы с необыкновенной фамилией Букет, я твёрдо запомнил только одно: «Если вам приносят яичницу из двух яиц, это вовсе не означает, что на ваше блюдо их было потрачено именно два.»

Сарай

Это было так давно, что кажется даже и не происходило вовсе, а так, привиделось в дурном сне.

Мне только-только исполнилось… не помню, сколько лет, но к тому времени я успел заметить, что вид за окном меняется не только по условиям перемены блюд, приготовленных временами года, но также по усмотрению и прихоти самого человека. Теснившиеся к дому сараи, больше похожие на отхожее место, наспех укрытое досками от посторонних, казались не вросшими в землю, но выросшими из неё, как диковинные грибы. В их сырой тени обыкновенно ждали своего часа дрова да соленья, а, как только были снесены, обнажили вид на пустырь и небольшую горку. Зимой та была местом паломничества окрестных ребятишек. Залив её льдом, они скатывались вниз на тяжёлых кованых санках или, если уже не было сил тащить их наверх, то прямо друг на друге. Летом же пригорок зарастал скукой и находился в задумчивом запустении, навевая уныние на любого, кому вздумывалось глянуть в его сторону.

Оставшись без удобного для хранения необходимой и ненужной домашней утвари места, взрослые роптали под окнами в свой единственный выходной день. Ребятня же, лишённая укромных уголков для забав, свежих яиц да парного молока, – в сараях, кстати, водились и куры, и козы, – расстраивалась куда более заметнее.