Мы начинаем в конце

Поразительно: сотни миль кряду земля была мертва — и вдруг на смену лиловым трещинам и рыжей пылище пришла хвойная зелень. Жажда утолена влажными ветрами, что с запада, с излучины Миссури, несут блаженную прохладу. Тем страннее, что граница между пеклом и роскошными лесами обозначена скромным сине-красно-желтым дорожным щитом: мол, добро пожаловать в Монтану. Уок помассировал себе шею, зевнул, провел пальцами по небритым щекам. За время пути он ел мало и сбросил, навскидку, фунтов пять.

Еще через час показалась и сама Миссури. Хайвей изогнулся; столица штата, Хелена, теперь позади. Небо стало столь огромным, что выгляни хоть сам Господь Бог — и то не потряс бы сильнее, чем размеры лазурного холста. Поворот на проселок — и вот оно, ранчо, этакая деталь равнины, вписанная в пейзаж деликатнейшими мазками; амбары под цвет краснозема (всего три штуки), предзакатное солнце выбелило крыши; два зернохранилища в кедровой роще. Дом, крепкий, приземистый, расселся широко и прочно; по всему периметру идет терраса, на ней стулья и качели, древесина грубой обработки — и это восхитительно. Уок заметил: у Дачесс глаз горит, язык так и чешется что-то спросить — но тем упрямее она сжимает губы.

— Вот мы и приехали, — сказал Уок.

— Тут люди вообще живут?

— В нескольких милях от ранчо есть город, называется Коппер-Фоллз. Там даже кинотеатр имеется. — Информация была добыта Уоком накануне, когда дети легли спать.

Подъездная аллея затенена амбровыми деревьями, забор из штакетника нуждается в побелке. За поворотом — сам хозяин, Хэл. Стоит неподвижно — ни жестом, ни взглядом не выдает эмоций. Просто смотрит.

Дачесс расстегнула ремень безопасности, привстала. Ее белокурая голова всплыла в зеркале над плечом Уока.

Уок заглушил двигатель и вылез из машины. Дачесс осталась внутри.

— Здравствуйте, Хэл. — Уок шагнул вперед, протянул руку для пожатия.

Рука Хэла Рэдли была грубая, мозолистая; глаза — не по возрасту ярко-голубые. Но улыбнулся Хэл не прежде, чем из автомобиля выбралась его внучка — копия матери.

Однако к деду Дачесс не шагнула. Замерла на месте, глядела оценивающе. Хэл тоже к ней не спешил. Уок думал поманить девочку, но Хэл легким качанием головы распорядился: не надо. Сама подойдет, когда захочет.

— Робин спит — умаялся. Долгая дорога получилась. Разбудить его?

— Пускай сил набирается. Завтра вставать ни свет ни заря. Закон ранчо.

Уок прошел в дом следом за Хэлом.

Рослый, поджарый, даром что старик. А ступает как — непримиримость в каждом шаге. Голову несет высоко: вот, дескать, это моя земля, я ее обрабатываю и тем горжусь.

Дачесс шла последней, озиралась по сторонам. Перед ней простерся новый мир; новый, впрочем, лишь для нее — на самом деле всё здесь как в позапрошлом веке. Дачесс наклонилась, провела рукой по траве. Шагнула к амбарной двери, за которой были прохлада и сумрак. Резко пахло животными и навозом. Запах ошарашил, но не вызвал отвращения.

Хэл принес пиво столь холодное, что Уок не нашел в себе сил отказаться. Ну да, он в полицейской форме — и что? Они с Хэлом уселись на жестких деревянных стульях.

— Сколько воды утекло, — бросил Уок.

— Немало.

Одухотворенностью, детальностью монтанский пейзаж вполне тянул на портрет. Простора казалось в избытке. Такое количество не утоляет кислородный голод — таким количеством захлебываешься.

— Ну дела, — произнес Хэл.

Рукава его клетчатой рубашки были закатаны по локоть, открывая мускулистые предплечья.

Слово «дела» не раскрывало сути произошедшего — как, впрочем, не раскрыло бы ее и любое другое слово.

— Она видела?

Уок покосился на старика — но тот глядел прямо перед собой, на просторное поле.

— Видела. Полицейские не уследили, она шмыгнула мимо — и прямо в гостиную.

Хэл хрустнул костяшками пальцев в мелких шрамиках, спросил снова, гораздо глуше:

— А мальчик?

— Робин не видел. Вероятно, слышал крики или выстрел. Не знаю. Он об этом не говорит. Он был заперт в спальне. С ним врач беседовал, психиатр. И здесь ему тоже надо будет посещать психиатра. Я все устрою. Может, он вспомнит. Может, нет. Как знать, не лучше ли для него второй вариант…

В один долгий глоток Хэл ополовинил бутылку. Рука у него была коричневая от многих лет работы под открытым небом; запястье казалось слишком широким для ремешка недорогих часов.

— Я ведь их впервые вижу. Дачесс в пеленках помню — дочь в последний раз навещал, когда она только-только родилась. А Робин… — У Хэла сорвался голос.

— Дети хорошие, оба.

Прозвучало плоско, хотя по сути фраза была правдивей некуда: все дети в мире — хорошие, какие тут могут быть разночтения?

— На похороны приехать хотел. Не приехал, потому что зарекся. — Когда и от чего он зарекся, Хэл не объяснил.

— Церемония была короткая. Как только выдали заключение о… о смерти, так сразу и отпели. Стар покоится на приходском кладбище Литтл-Брук, рядом с Сисси.

Во время похорон Дачесс крепко сжимала ручонку Робина. Не плакала, на гроб смотрела как на вселенский уравнитель — которым, собственно, гроб и является.