Мы начинаем в конце

Рука Уока застыла в воздухе, не успев опуститься на столешницу и продолжить отбивать победный ритм.

— Не понял.

— Марта Мэй. Ни с кем другим говорить не стану.

— Она же ведет семейные дела.

— Или Марта, или никто.

Уок помолчал.

— Почему именно она?

Винсент опустил глаза.

— Да что с тобой такое? Я тебя тридцать лет прождал. — Уок шарахнул рукой по столу. — Очнись, Винсент. Не одну твою жизнь на паузу поставили, слышишь?

— Выходит, мы с тобой почти одинаково эти годы прожили, так, что ли?

— Я не то имел в виду. Я хотел сказать, нам всем было тяжело. И Стар в том числе.

Винсент поднялся.

— Подожди.

— Чего тебе еще, Уок? Что ты сейчас такое важное сообщишь?

— Бойд с окружным прокурором будут требовать, чтобы тебя приговорили к высшей мере.

Фраза повисла в воздухе.

— Уговори Марту, а я все подпишу.

— Речь идет о смертной казни. Господи, Винсент… Одумайся уже наконец.

Тот стукнул в дверь, вызывая охрану.

— Увидимся, Уок.

На прощание — фирменная полуулыбка с этим свойством переносить на тридцать лет в прошлое и удерживать Уока всякий раз, когда он уже готовился поставить крест на Винсенте Кинге.

14

В то первое воскресное утро они спали до восьми.

Дачесс проснулась раньше, чем Робин. Лежала и смотрела на притулившегося к ней мальчика со смугло-золотой мордашкой. Солнце любило Робина, он всегда легко загорал.

Дачесс поднялась, скользнула в ванную, выхватила взглядом собственное отражение. Она похудела, если не сказать «отощала»; щеки запали, ключицы выпирали устрашающе. С каждым днем Дачесс все больше походила на Стар; теперь даже Робин упрашивал ее съесть хоть что-нибудь.

Лишь когда она шагнула из ванной, взгляд упал на новое платье. Цветочки по подолу — вроде маргаритки. Рядом — вешалка с белой хлопчатобумажной рубашечкой и черными брючками. Этикетки целы, на них указан размер — 4–5.

Дачесс только предстояло приноровиться к звукам старого дома, и по лестнице она спускалась с опаской, отмечая про себя, какие ступеньки скрипят, а какие нет. Она замерла возле кухонной двери. Хэл в начищенных ботинках, в рубашке с жестким воротничком варил кофе. Живо обернулся, хотя Дачесс была уверена, что подкралась совершенно бесшумно.

— Я купил тебе платье. Сейчас поедем в церковь, в Кэньон-Вью. Каждое воскресенье будем ездить.

— Никаких «мы». Говори за себя. Я ни в какую церковь не поеду, и мой брат тоже.

— Детям в церкви нравится. После проповеди всегда бывает угощение — торт. Я уже сказал Робину, и он хочет ехать.

Ну еще бы. Робин, маленький иуда, за кусок торта на все готов.

— Езжай, а мы здесь подождем.

— Не могу вас одних оставить.

— Тринадцать лет оставлял, а теперь не можешь?

Хэл ничего не сказал в свое оправдание.

— В любом случае рубашка и брюки не годятся. Робин носит шестой размер. Ты не знаешь даже, сколько лет твоему родному внуку.

Хэл сглотнул.

— Прости, ошибся.

Дачесс шагнула к плите и налила себе кофе.

— С чего ты вообще решил, будто Бог существует?

Хэл указал на окно. Дачесс проследила его жест.

— Не вижу ничего особенного.

— Не лукавь, Дачесс, ни с собой, ни со мной. Всё ты видишь.

— Мне лучше знать.

Хэл смотрел на нее напряженно; казалось, он давно готов к отповеди.

— А сказать, что я и впрямь вижу? Слушай. Я вижу старика, у которого середка давно сгнила. Этот старик сам поломал свою жизнь, и теперь у него ни семьи, ни друзей. Он может умереть в любой момент — но хоть бы кто по этому поводу взгрустнул. — Дачесс изобразила невинную улыбку. — Возможно, смерть настигнет старика в пшеничном поле, на этой его грёбаной собственной земле, осиянной светом Господним. Он рухнет и будет лежать, пока не позеленеет. А найдет его водитель грузовика-цистерны, и вот по каким признакам: над полем он увидит вороньё — сотню черных ворон. Мясо с костей к тому времени обглодают звери. Только это неважно: ведь скелет сразу же зароют, безо всякого прощания — потому что прощаться будет некому.

Хэл взял чашку с кофе, и Дачесс удовлетворенно отметила, что рука у него дрожит. Хотела продолжить, рассказать старику о своей малютке-тетушке, о милой Сисси — ее могилка давно заросла бы, одичала, ведь Стар за ней не ухаживала — мужества в себе не находила, а сам Хэл вообще свалил из штата. Если б не Дачесс, не ее поездки на велике за полевыми цветами, тетя Сисси гнила бы в полном забвении…

Дачесс вовремя обернулась. В дверях стоял Робин.

Живо взобравшись на стул напротив Хэла, он сообщил:

— А мне торт снился!

Хэл многозначительно взглянул на Дачесс.

— Ты ведь с нами? — напрягся Робин. — Ты поедешь в церковь? — По глазам было видно, до какой степени Дачесс нужна брату. — Поехали, а? Не за Богом, а за тортом. Пожалуйста, Дачесс!

Она взлетела на второй этаж, сорвала платье с вешалки-плечиков, крючком зацепленной за дверь спальни. Рванулась в ванную, открыла шкафчик, где хранились пластыри, мыло и шампунь; нашарила ножницы и приступила к работе.