«Мы одной крови». Десант из будущего

Марине помогли спрыгнуть в траншею. Настил деревянный, площадка с ящиками, блиндаж – из снесенной взрывом двери воняло взрывчаткой и чем-то говенным, не иначе самой Германией.

Двое бойцов нагнулись над лежащим, Марина пихнула ближнего в спину – обходить сил не было.

– Что?

– Да вот, в плечо его…

Лежал парень, скалился, ватник с плеча скинут. Разрезая гимнастерку, Марина подумала, что странный какой-то. Ну да, морда бритая, и вполне круглая, сытая.

– Вот, считай, первый бой, – жалобно сказал мордатый боец.

– Подсветите, кто-нибудь. Давай, подвинься на бок, – пробормотала Марина.

Подвинулся как-то странно – все к себе мешок угловатый прижимал. Бойцы прикрыли плащ-палаткой, на миг вспыхнул электрический фонарь…

– Что сияем? В блиндаж его занесите, – сказал кто-то смутно знакомым тоном.

– Да я сам, товарищ майор. – Боец принялся подниматься, ухватил за лямку мешок…

– Иди уж сам собой, Чашкин. Не забудем технику.

«Рация», – догадалась Марина.

В блиндаже вонючем все спотыкались с чертыханьем. Завесили дверь, вспыхнула пара фонариков. Под ногами валялись убитые немцы. Марина подняла измочаленный осколками табурет:

– Садись, Чашкин.

Ранение было слепым, кость вроде бы цела. Видимо, пуля на излете вошла.

– Жить будешь, – пробормотала Марина, привычно бинтуя. – Прочистят, зарастет мигом.

– Как неудачно-то, – морщился и вздрагивал круглолицый Чашкин.

– Что у вас? – В блиндаж шагнул офицер. – Так, Шведова, если не ошибаюсь?

– Я. – Марина оперлась локтем о табурет. – Ранение у вашего Чашкина не тяжелое. Надо бы пулю достать и канал прочистить хорошенько.

– Прочистим, – согласился майор. – А почему Чашкин мой?

– Тоже бритый, – машинально сказала Марина и села удобнее.

– Во контрразведчица, – сказал рослый боец в плащ-палатке. – Враз просекла.

– Отставить болтовню. Берите Чашкина, санинструктора и двигайтесь по маршруту к высоте. Только уже без случайностей. И вперед не лезьте.

– Товарищ майор, я… – начала Марина.

– Вы очень разговорчивая девушка. Сопровождаете раненого. Он нужен на высотах, в полном сознании, по возможности бодрый и готовый к работе. Приказ ясен?

– Да, – сказала Марина и вытянула ноги.

Майор ушел, бойцы возились, пытаясь надеть на охающего Чашкина ватник. Кто-то часто вздыхал в углу – посветили – немец с разодранной грудью.

– Тьфу, гадюка живучая, – сказал старший из бойцов. – Эй, подруга, вставай, выдвигаемся.

– Не могу, – чуть слышно сказала Марина.

– Чего? Вставай, говорю.

– Не могу. Хоть стреляйте, – чуть громче пробормотала Марина.

– Вот фокусница. – Боец присел рядом, ослепил фонариком – Марина зажмурилась. Сил действительно не было. Даже к опрокинутой печке, от которой тепло шло, подвинуться не получалось.

Боец выключил фонарик, помолчал.

– Пять минут. И выходим. На вот, погрызи…

Марина сидела, грызла безвкусный шоколад. Во рту он таять не желал, сглатывался трудно. Бойцы негромко говорили, что-то о Солдатской слободке, о каком-то Юз-Ода [80]. Мелькал луч фонаря: сержант Шведова смотрела на немца, умирающий артиллерист на русскую девушку.

– Давай, глотни… – Старший из бойцов сунул девушке фляжку.

Марина глотнула. Ой, ожгло. По горлу потекло жарко, рот разом наполнился сладостью шоколадной.

– Ну, подъем.

Снова шел дождь, штаны и телогрейка сто пудов весили, карабин набок клонил и опрокинуть норовил. Наверное, шоколад с глотком того сладко-крепкого обманывал: сил не прибавилось, чуть теплее стало, но усталость лишь острей ощущалась. Зато думать не надо – бойцы идут, старший сержант – Виктором его зовут – знает, куда ведет. Марина волокла ноги непослушные, раненого радиста за рукав на здоровой руке на всякий случай придерживала. Только непонятно, кто кого вел…

Спуск… Грязь чугунными чунями к подошвам липнет. Подъем, ни зги не видно, бойцы ощупью о траву пытаются сапоги очистить. Сквозь зубы мычит радист – саднит ему плечо, пуля по кости ударила, пусть и не раздробила. Сзади – кажется далеко-далеко – стреляет, воюет плацдарм. Два десятка бойцов прикрытия под командой лейтенанта, да те, кто уйти не успел, да раненые, которым уходить сил не было – отвлекают. Сколь от Эльтигена отошли? Десять? Пятнадцать километров? Пулеметные строчки как швейные, рвутся, рвутся…

– Тебя как зовут?

– Сержант Шведова.

– Ага, сержант, значит. Ты, Шведова, за ремень мой возьмись. И тебе удобнее, и меня, если что, не завалишь.

– Я иду.

– Да вижу.

Ремень скользкий, но держаться удобно. Только перекашивается ремень – чехол с диском, гранаты. Зачем ему столько? Радист ведь. Рацию под плащ-палаткой сейчас Виктор несет – горбатый, здоровенный, автомат на изготовку. Второй сопровождающий ноги с трудом тащит – свой, эльтигенский. Откуда у людей сил столько?

Во рту сладко. У бати в погребе всегда две бутыли с медовухой стояли. У дядьки Сергея пасека была – меда дома хватало. С сестрой баловались, медовуху украдкой пробовали – дрянью казалась. Потом и вино испытывали, чего скрывать. До войны. Когда тепло было.

Пить хотелось. Сесть и никуда не идти…

…Еще балка. Впереди склон какой-то. Левее сараи или забор каменный.