Мы остались молодыми…

Карасёв на ходу иногда задавал вопросы о нашей бригаде, интересовался, где мне приходилось воевать, не встречались ли мне его товарищи по боевым походам. Мне показалось по этой отрывочной беседе, что командир много говорить не любит, что он человек действия.

Откуда-то сбоку, из чащи леса, негромко донеслось:

– Четыре.

– Пять. – сразу также тихо прозвучал впереди ответ.

Такие цифровые пароли практиковались у пограничников. Лю¬бая комбинация цифр: три и шесть, два и семь, четыре и пять… должна в сумме дать число пароля. Сегодня в отряде паролем было «девять». Армейские пароли обычно состояли из названия какого-нибудь города и наименования детали винтовки: Загорск- затвор, Минск-мушка, Шахты-штык…

Мне показалось, что сейчас самый удобный момент передать командиру пакет. Темно, никто не видит, идём почти рядом.

– Виктор Александрович, у меня для вас личный пакет.

– Знаю, мы ждём эти документы. Отдашь их на месте, в лагере. Только не вырони по дороге.

Я так торопился передать пакет, а тут ответ командира даже обескуражил меня.

– Он у меня за шею привязан, потеряю только с головой вместе, – отозвался я, наверное, не совсем удачно.

Командир замедлил шаг и оглянулся, может он проверял крепко ли держится моя голова? Впрочем, зачем ему в темноте, на ходу нужен пакет?

Штабная землянка имела шикарный вид. Двухскатный потолок, стены и примыкающие к ним лежанки были обтянуты парашютным полотном. В окно-амбразуру, как и в дверь, завешанную плащ-палаткой, выглядывал в темноту ствол ручного пулемёта. Посередине землянки врытый в землю толстыми брёвнами-опорами стоял длинный стол из расколотых осиновых колод. На нём ярко светила трофейная карбидная лампа. На стенах висели сумки с патронами и ручными гранатами. Обосновались здесь надолго.

Лица командира и комиссара мужественные и добрые при свете лампы казались бледными, но молодыми, только глаза и морщинки возле них выдавали людей много видевших и переживших. Фронтовики отличаются по глазам, по какой-то неземной отрешённости и глубокой печали во взгляде, даже когда улыбаются.

Хозяева были радушны. Появился горячий чай, заваренный прошлогодней сушёной черникой, круглая буханка чёрного хлеба диаметром больше полуметра – наверное пекли в деревне. Куски варёного мяса. Я опрокинул на стол свой вещевой ра¬нец. Радостно был встречен пилёный кубиками сахар, галеты из пшеничной муки, московская копчёная колбаса. Особенный восторг вызвали пачки махорки, которые во все свободные места напихали догадливые ребята из особняка на Гоголевском бульваре.

Скромно предложенную мной фляжку со спиртом командир небрежно передал своему адъютанту Ясону Тодееву, широкоплечему богатырю выше среднего роста, с тёмными прямыми волосами, спадающими на лоб и глазами, как кусочки чёрного антрацита.

– Это отнеси Рогачёвой в санчасть и скажи Нине Николаевне, чтобы опорожненную фляжку завтра, вернее уже сегодня утром, вернула Марату для воды.

Так я заочно познакомился с врачом отряда и сухим законом. На Кавказе нам минёрам тоже не давали ни водки, ни спирту. Говорили, чтобы руки не дрожали, что минёры ошибаются только раз в жизни. После такой поговорки выступал один минёр и убеждал всех, что ошибался в жизни три раза. Никто не верил. Но потом узнали, что ему «ошибочно» неудачные жёны попадались, а он все-таки оставался цел.

Вскоре землянка наполняется народом. Разговор становится общим. Москвичей особенно интересует родной город, много ли на улицах людей, всё ли отоваривают – выдают – по продуктовым карточкам, какие поют новые песни и многое другое.

Поворачивая голову направо и налево, стараюсь ответить на всё, что знаю сам – мне пришлось пробыть под Москвой меньше месяца. Со снабжением стало получше, не то, что весной сорок второго. Почти у всех москвичей – через работу – имеются за городом огородные участки, на которых выращивают картофель, морковь; обычная картина – москвичи с лопатами спешат на пригородный поезд. В кинотеатрах идёт фильм, где Чарли Чаплин играет диктатора-Гитлера, представляете какая умора! Песни поют разные – про разлуку, про любовь, про войну, но тут я вас не порадую, певец из меня плохой, как говорят, бутсой на ухо мне в детстве наступили.

Партизаны постепенно разошлись по своим землянкам спать. Командир Карасёв, комиссар Филоненко и пришедший начальник разведки Пётр Романович Перминов, небольшого роста сухощавый и пожилой на вид, но подвижный, внимательно просматривали документы из переданного мною пакета. Их оживлённые лица и высказывания показывали, что именно эти бумаги они ждали.

Шёл четвёртый час ночи. Где-то в километрах пяти-шести раздалась короткая пулемётная очередь. Для меня она прозвуча¬ла незаметно, на фронте всё время где-то, кто-то стрелял. Я ещё не почувствовал себя во вражьем тылу. Меня удивило, как вскочил Ясон Тодеев, и командир что-то быстро сказал ему. Он бесшумно, как барс, выскользнул мимо плащ-палатки в дверь землянки с автоматом в руке.

Засыпая слышал, как адъютант Тодеев докладывал Карасёву о стрельбе полицаев возле деревни Желонь. Потом чей-то незнакомый голос произнёс: