Мы отстаивали Севастополь

28 мая фашистская авиация подвергла «обработке» район Максимовой дачи. В это время я находился в помещении командного пункта. Расположенная в 200 метрах от нас зенитная батарея открыла огонь. Пришлось срочно покинуть командный пункт и зайти в ближайшие укрытия. Кое-кто использовал водопроводные и канализационные смотровые люки — в каждом из них могут спрятаться два человека. Некоторые залегли в канавах и воронках. Мы с полковым комиссаром Ищенко успели [176] укрыться в каптаже. Самолеты-бомбардировщики, а их было не менее десяти, сбросили 100-килограммовые фугасные бомбы на зенитную батарею и в расположение нашего командного пункта. Разрывы подняли густую пыль, и сразу невозможно было установить, куда упали бомбы.

Самолеты отбомбились и ушли на север. Мы выбежали из наших укрытий. В воротах разрушенного взрывом гаража увидели лежащего на земле человека. Его лицо покрыто слоем копоти и пыли. Безжизненно раскинуты руки. В этом черном полуживом человеке мы едва распознали воентехника 2 ранга Красноперова, начальника технической части бригады.

— Со мной все кончено, спасайте других, — тихо говорит он. Тут только мы замечаем, что у него раздроблены обе ноги. Срочно отправляем раненого в госпиталь. Через несколько минут Красноперов там скончался.

В другом углу разрушенного гаража находим труп изувеченного осколками комиссара автороты старшего политрука Земскова.

Оба погибших офицера, скромные трудолюбивые люди, пользовались большим уважением краснофлотцев. Красноперову шел пятый десяток. До войны он руководил в Ростове крупным автомобильным хозяйством. Земсков выглядел еще старше. Шоферы его так и звали — «наш батя», а Земсков называл их «сынками».

В сотне шагов от гаража поднимается густой бурый дым. Бежим туда. Здесь находился наш камбуз. Бомба угодила в него во время приготовления обеда. Все, кто был на камбузе, погибли. Понесла потери от этой бомбежки и наша медицинская служба; вблизи от землянки медпункта погибли военфельдшер Раиса Бабенко и санитар краснофлотец Миркус.

Вскоре фашисты повторили налет. На этот раз бомба попала в каптаж, где располагалась строевая часть штаба бригады. Всех находившихся там людей вместе с начальником строевой части капитаном Шелестом засыпало обрушившимся сводом, и спасти никого не удалось.

После двух бомбежек двухэтажное здание и другие пристройки нашего тылового командного пункта совершенно опустели. Люди ушли в землянки. Походные кухни, стоянки автомашин и склады отодвинулись в глубину Хомутовой балки, ближе к Севастополю. Здесь оборудовали [177] и медицинский пункт. Из Инкерманских пещер нашей санчасти пришлось уйти, так как теперь они оказались очень близко к переднему краю.

Анна Яковлевна Полисская и ее немногочисленные подчиненные оборудовали теперь медицинский пункт у истоков Хомутовой балки. В крутом берегу в мягком грунте они вырыли дыру диаметром в один метр, потом пещера расширялась. Выбрав грунт под плитой скалы, медики создали помещение площадью около двадцати квадратных метров. Ходить в нем можно было только согнувшись, чтобы не удариться головой о каменные выступы. На удобства рассчитывать не приходилось, да и не думали тогда мы о них. Заботились лишь о том, чтобы уберечь раненых от снарядов и бомб.

30 мая вечером начальник политотдела Ищенко пригласил меня в баню. Она, как и медицинский пункт, располагалась в Хомутовой балке. Баня чудом уцелела во время последних бомбежек и пока работала на полную мощность. Сотни наших бойцов каждый день приходили туда, смывали с себя окопную грязь и получали чистое белье, которое беспрерывно доставлялось из города. При бане существовала и парикмахерская.

Кто из нас тогда предполагал, что мы моемся и меняем белье на севастопольской земле последний раз, что не только сходить в баню, но и умываться вскоре будет некогда и нечем.

— После баньки неплохо было бы холодного кваску испить, — мечтал вслух Ищенко, — а еще лучше бы пива...

— Перестань дразнить. Сейчас стакан чаю и то не достать.

— Не отчаивайся. Пока у нас есть Будяков и Анна Яковлевна, у нас все будет. Пойдем в санчасть.

Но залезать в темную сырую нору не хотелось. Мы опустились на траву, еще не поблекшую от солнца и порохового дыма. Над головой, в ослепительно ярком небе, гудели самолеты. Где-то совсем поблизости слышались стрельба, взрывы. Но мы уже привыкли к этому шуму. Я лежал, закинув руки за голову. Ищенко сидел рядом и читал только что полученное письмо из Сухуми.

— Там идут сплошные дожди, а здесь жара и пыль, — ворчал Александр Митрофанович, сердито поглядывая на палящее солнце. [178]

— Здравствуйте, Евгений Иванович! — услышали мы вдруг знакомый голос.

Я приподнялся. У входа в пещеру стоит Кето Хомерики. Она улыбается своей ослепительной улыбкой. В одной руке у нее чайник, в другой — две эмалированные кружки.

Милая Кето! Ее задушевный взгляд, бодрый и спокойный голос всегда действовали на нас, как материнская ласка.