Мы поднимались в атаку

Это моя первая политбеседа. Надо хорошо подготовиться. Хватаю мыло, полотенце, бегу к реке. Она течет с гор, и вода в ней, несмотря на летнюю пору, ледяная. Как умею, стираю подворотничок, портянки - до беседы подсохнут. Бодрый, освеженный взбегаю по круче к школе. Часовой Вилен Коваленко винтовкой шутливо перегораживает дорогу:

- Побудь со мной, замполит, объясни международную обстановку, ибо нуждаюсь в пище духовной и телесной. И сон одолевает.

- Некогда разговаривать,- говорю я.- А поесть сейчас принесу. Дрожу из-за выступления: читать по бумаге не умею, Виля.

- И не учись, балакай от сердца, а не от шпаргалки, замполит!

У нас с другом схожие судьбы: школа, комсомол, война, матери нас без отцов растили. У Вилена голос изумительной красоты, он играет на любом инструменте. Уходя с армией из своего Нежина, захватил справку об образовании и «походный музыкальный инструмент» - гитару: после войны хочет поступать в консерваторию. Война перечеркнула наши планы на будущее, и потому мы прибавляем в конце разгооров на эту тему: «Если живы будем…» А иной раз кто-нибудь из ребят с горячей искренностью скажет:

- Эх, дойти бы до Берлина - за это жизни не жалко.

Тогда замполитрука, уже сидящий во мне, «решительно пресекает подобные настроения»:

- Нам надо фашистов угробить, а самим жить остаться - в этом главная задача!

И вот рота - все свободные от караула и наряда на кухне - сидит в школьном саду. Под взглядом сотни пар глаз я нестерпимо нервничаю.

- Разрешите начать беседу? - обращаюсь я к политруку.

- Начинайте,- официальным тоном отвечает он и садится прямо на землю, как все опустив ноги в окопчик, вырытый на случай воздушного налета.

…На марше, когда полк проходил через переезд, возле будки стоял маленький старый железнодорожник, наверняка из-за войны вернувшийся на работу с пенсии. Он брал за руки проходивших красноармейцев и что-то говорил им, а они потом все оглядывались на него. Когда наша рота поравнялась с ним, дед и нам заступил дорогу. Я шел с его стороны, он схватил меня за руку и, заглядывая в глаза, не то попросил, не то потребовал:

- Спасайте Родину, ребята. Милые, родные ребята, спасайте Родину! - От этих слов у меня мурашки по спине и горло перехватило…

Начинаю беседу с напоминания о том пожилом рабочем, который будто от имени всего народа обращался к нам, молодым бойцам, комсомольцам. Идет второе военное лето, не менее трудное, чем первое. Пришел наш черед доказать, чего мы стоим как воины, как защитники завоеваний социализма… Потом читаю, волнуясь, из «Красной звезды» от 13 августа обжигающие слова новой статьи Эренбурга:

«Не будем надеяться ни на реки, ни на горы. Будем надеяться только на себя. Немцы переходили через горы, они переплывали через моря. Фермопилы их не остановили. Критское море их не остановило. Их остановили люди - не в горах и не на берегу широкой реки - на подмосковных огородах».

Да, мы прошлой осенью обороняли главный город отечества; наш комсомольский батальон стоял насмерть на дальних подступах к Москве, мы больше суток держали фашистов. Как участник боя за город Ленинск-Московский знаю: там, где бьются верные люди, молодость страны, там враг истекает кровью, топчется на месте, начинает вопить по радио и швырять листовки, в которых говорится, что перед ним-де коммунисты-фанатики, которые жизнью не дорожат. Я видел, как умирали наши ровесники, будем драться не хуже их, повторим подвиг героев сорок первого года.

Когда беседа кончается, от ворот доносится крик часового:

- Замполит-один, на выход!

- Иди,- разрешает политрук, которого я взглядом спрашиваю: можно? - Сам отвечу на вопросы.

Кто бы это мог меня вызвать, что там случилось?

На часах сейчас стоит Илья Бродский, парень с нашего двора, друг детства. Подбегая, слышу, как он кому-то говорит извиняющимся тоном:

- Нельзя вам туда, тетя Лиза. Там расположение части.

Что зто еще за тетя Лиза?

За Илюшкиной спиной различаю сначала странно знакомый синий рюкзак на чьей-то спине, потом полуседую голову женщины и тоже очень знакомый синий берет.

- Мама! - я вскрикиваю на весь школьный двор.

Илья деликатно отходит, а мама прямо на дорогу ставит круглый солдатский котелок, покрытый широким лопухом, и зеленую бутылку, заткнутую огрызком кукурузного початка. Протягивает ко мне руки, и вдруг тяжелое рыдание сотрясает ее.

Крупные слезы катятся по пыльному загорелому лицу, оставляя на нем мокрые следы, и падают в пыль. В растерянности, не выпуская из правой руки винтовку, левой обнимаю маму и неумело стараюсь стереть со щек темные потеки. Мама точно стала меньше ростом, головой достает мне до плеча. Неужели это я так вытянулся? Или горе маму пригнуло?

- Бот принесла тебе,- успокоившись, говорит она.- Это сливочное масло. И мед - в бутылке. Как вас кормят? Ты, наверное, еще не завтракал? Пойди поешь и угости товарищей. Не беспокойся, я сыта. Иди, сынок, делай свои дела, а я посижу тут на скамейке. Ведь можно? - обращается мама к Бродскому.- Хоть ты, Илюша, часовой, но ведь меня знаешь.

Илья вопросительно смотрит на меня. Нашел специалиста по уставу караульной службы!…