Мы поднимались в атаку

— Приготовиться к отражению атаки, — говорю я каждому. — Проверить оружие. Залповый огонь, без команды не стрелять. — И в следующей ячейке повторяю все снова: — Приготовиться… проверить…

Как тот старик у переезда, стараюсь каждому сказать нужные слова. Корю себя, что не догадался напомнить: будем мстить за гибель Володи.

Разрывы отдаляются — огонь перенесен в глубину расположения. Сейчас начнется…

— К бою! — голос командира роты. — По противнику, прицел три. Залпом…

Долгая, долгая пауза, тишина, сквозь которую слышу голоса:

— Вон, вон бегут!

— Где? Не вижу!

— Да что ты, слепой? Вон они у вагончика тракторной бригады…

Даже сощурившись, фашистов не вижу, но обостренным слухом улавливаю далекие, горланящие голоса, которые сливаются в общий вопль, похожий на «а-ля-ля». Минута — и совсем близко, метрах в трехстах, различаю бегущие фигурки. Как их много…

— Ого-онь! — крик ротного, повторенный лейтенантом. — Огонь!

Эх, залпа не получилось! Начинается густая, но беспорядочная стрельба. Беру на мушку высокого офицера. Он без каски, держится позади остальных, подгоняет и прикрывается ими. Никак не попаду: несется скачками, стреляя из автомата. Падают солдаты, их так много и так они близко от наших окопов. А «мой» не падает. Другие валятся, а этот нет…

Сейчас дело дойдет до гранат, а потом… потом нам подыматься в контратаку и сходиться врукопашную. Иначе они раздавят нас в окопах своей массой.

Больше не вижу длинноногого. От моей пули упал, от чужой ли — неважно. Сразу заминка среди атакующих. Вот оно: солдаты привыкли механически повиноваться. Правильно, что я целился в офицера.

Не выдерживают они, залегают. Начинают порхать облачка пыли — окапываются сноровисто, но огонь ослаб. Под прикрытием огня фашисты снова поднимаются в атаку. Огнем мы заставляем их лечь. Не выдерживают — почти от наших окопов вынуждены отползать, отстреливаясь. Какой-то ошалелый солдат сгоряча или со страху, а может, желая сдаться — черт его разберет, — прыгает в нашу траншею. И вздергивает руки.

Наступает тишина. Становится слышен вой ветра в вышине. Волчий, с осенними нотами.

После сверхчеловеческого напряжения повалиться бы на дно окопа и не двигаться хоть минуту. На войне постоянно пересиливаешь себя — и я иду к пленному. Он озирается, как затравленный волк.

— Значит, так, — говорю я. — Давайте, ребята, заставим немца работать на нас, на будущую победу. Приказ двести двадцать семь учит атому. Ну-ка, ты, цайгст унд эрцельст бай зайнем ваффе[3].

Мысль пришла неожиданно: пока тихо, пусть расскажет о своем снаряжении и оружии. Мобилизуя школьный запас немецких слов, мы поймем.

— А ну разоружайся! — меня разозлило выражение лица пленного — смесь угодничества и нахальства. Срываю с него автомат, слетает с головы стальная рогатая каска и тяжело шмякается у ног.

«Шмайсер» легок и удобен; откидной приклад, затвор отводится левой рукой — экономится драгоценное мгновение. Быстро перезаряжается — плиткообразный магазин за широким голенищем сапога. Не полицейское, как кое-кто считал, а современное оружие ближнего боя. Ребята решают, что наши ППШ надежнее и привычнее: безотказны, а в круглых дисках вдвое больше патронов, чем в немецких рожках, в грозной русской рукопашной деревянный приклад — отличное оружие.

Штык — тесак (солдат послушно расстегивает пояс с массивной бляхой, на которой выдавлено душеспасительное: «Гот мит унс» — «С нами бог»).

— Нужная вещь, нам бы на вооружение.

Гранаты — на длинных деревянных рукоятках.

Пленный объясняет, как приводят их в боевое состояние, но его перебивает Коренец:

— Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.

Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо — может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.

В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: «фюр буттер», «фюр кезе» — для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.

По-прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец — старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.

— Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.

Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.

— Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом, — прошу я.

— К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут, — ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной «второй фронт». Пленный говорит: «Данке» и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.

— Кончай обед! Замполит, пленного отправить в штаб батальона. Старшина, подносчиков патронов послать за цинками.

— Красноармеец Коваленко, отведешь, — приказываю я, зная, как охотно Вилен ходит в Архонку, где в штабе батальона служит хорошенькая связистка.