Мы поднимались в атаку

О чем-то тихо говорит с другими хирургами и спрашивает с кавказским акцентом:

— Сколько тебе лет, парень молодой?

— Восемнадцать…

— Будем спасать ногу. Боли не боишься? Узнаешь, что такое риванолевые турундочки. Маску. Хлороформ. Сам оперирую.

…Я просыпаюсь в большой, полной раненых палате. На соседней кровати пожилой кавказец, подняв вверх перевязанные культи ног, жалобно-весело выпевает:

— Ой ты, голубое озеро Рица! Ой ты, добрый госпиталь номер тридцать шесть восемьдесят два! Ой вы, мои ноженьки!..

Потом ребята объяснили: в окопах на перевале у озера этот боец-армянин отморозил ноги.

У меня сквозное пулевое ранение; пуля скользнула по кости и разорвала мягкие ткани. Рана запущена, но искусство главного хирурга военврача второго ранга доктора Гаибова да его профессиональная смелость и человеческая отзывчивость спасли мне ногу.

На перевязки я отправляюсь, как на пытки: через рану протягивают риванолевые турунды, и они из желто-зеленых становятся багровыми. Но я терплю, как обещал. Заживление идет быстро. Вскоре я уже хожу на костылях.

Из части письмо: «При штурме города Ардон геройской смертью погиб командир нашей роты политрук Т. Т. Дудаков».

Я разыскиваю доктора Гаибова и говорю ему, что очень прошу выписать меня: не могу лежать на белых простынях, когда на передовой умирают мои товарищи.

Он читает письмо, произносит:

— Хорошо, скоро поедешь в батальон выздоравливающих. На твоем месте и в твои годы, парень молодой, я сделал бы то же самое.

…Нет, не попал я в свою часть. Воевать пришлось в разных ротах, полках, дивизиях, армиях. Но свою роту, с которой шел в бой, свой полк не забыть мне никогда.

Как первую военную любовь, которую звали… Нет, об этом потом.

ВЗГЛЯД В ПЕРЕЖИТОЕ

Парни у нас с Галиной Яковлевной на диво разные. Но если в них вглядеться, вдуматься в их поведение да принять поправки на время, не так уж отличаются дети от нас.

Не разыскал я за послевоенные годы одного человека. Откладывал, собирался писать на радио, красным следопытам, ехать к нему. Подумал: а если Алик, купив мотоцикл, усадит меня в коляску и повезет на Дон, в станицу Константиновскую, к дяде Коле?

Стоп! Но как его найти? Станица стала городом, там тысячи жителей, я даже фамилию его не запомнил: остался он для меня дядей Колей.

…Наши кровати в госпитале стоят рядом. В углу над головой дяди Коли висит черная тарелка громкоговорителя. Баку живет под угрозой бомбежек, радио не отключается. В шесть утра репродуктор будит нас прежде медсестры, которая перед сдачей смены измеряет раненым температуру. «Тарелка» произносит обычное вступление: «Дикат, даншир Бакы!» («Внимание, говорит Баку!») — и цепочку слов по-азербайджански. Утренняя сводка и на незнакомом языке воспринимается без перевода — по дикторской интонации, по названиям отвоеванных городов. Кончалась самая крутая пора. Война идет знакомыми дорогами, но теперь с востока на запад. Советская Армия решительно отбирала у фашистов то, что раньше вынуждена была оставить. Мы понимаем: фашистам не оправиться после Сталинграда.

А дяде Коле лет 40, родом он донской казак, но угодил в минометчики. Разрывом опрокинуло опорную плиту ему на ногу, она была вся измята, кости сместились. Дядя Коля страдает, затевает доказывать несусветное, придирается ко мне:

— Ну вот ты, Щедров, был замполитрука. А скажи, что такое политика?

Я пускаюсь в объяснения, он обрывает:

— Длинно говоришь, а раз коротко не растолкуешь, значит, толком не знаешь. — После чего отрезал: — И никто не знает!

Впервые в жизни я терплю чужую раздражительность, сношу насмешки. Ребята в палате спорят или отмалчиваются, редко кто делает ему скидку на возраст, ка нездоровье. Мне родители привили уважительность к людям, старше меня. Как солдаты мы с дядей Колей уравнены — я могу ответить дерзостью, грубостью, он мне не командир, наказать не сможет. Но у меня преимущество в возрасте, здоровье, силе. Ранение мое тяжелое, но в 18 лет раны заживают быстро. Помогает легкий характер; я стойко переношу боль, весел и приветлив. Оптимизму способствует то, что я знаю: мама ушла от фашистов. И еще: чувство ответственности за свое звание придает мне силы. Часто по одному судят о многих. Хочу, чтоб говорили: «Бот политрук, правильно парень свою ответственность понимает». Так в хорошую минуту отозвался дядя Коля. Я уже передвигаюсь на костылях, в этот момент вхожу в палату; дядя Коля смущается: он в глаза меня не хвалил.

Ему «кругом худо». Семья «под немцем», как в войну говорили. И если, когда фашистов прогонят, с семьей все обойдется хорошо, он-то, ее глава, вернется инвалидом. Какой из него работник?