Мы поднимались в атаку

Я люблю его, прощаю ему раздражительность, насмешки и стараюсь помочь чем могу. Я распознал в нем главное: был он мужественным, гордым и умным человеком. Ночами дядя Коля ворочается, постанывает, не может уместить ногу, чтобы не «мозжило», не «тянуло». У меня сон отличный, но я его отгоняю: сосед мучительно нуждается в собеседнике. Часами он рассказывает о семье, родной станице, казачьих нравах и обычаях, о рыбалке, работе. Я порой начинаю сопеть и с испугом просыпаюсь — боюсь огорчить невниманием. Он откровенно рассказывает о жене, как тяжело тоскует по ней, как страшится за нее, потому что вокруг полно фашистской солдатни, а она видная, интересная, молодая. С обжигающим чувством он рассказывает о детях. Их у него четверо, все мальчики:

— Все будет хорошо, дядя Коля, — обещаю я.

…Больше не встречал я дядю Колю.

У меня все парни, и тоже по алфавиту: в честь погибших погодков. Труда не составит догадаться, в честь кого кто назван.

Сложно живется людям, с которыми мы общаемся в госпитале. Военным так-сяк, а вольнонаемным совсем несладко. Они буквально выкладываются ради нас. Мы для них — действующая и уже побеждающая Советская Армия. Никто не догадывается назвать их действующим тылом. Они служат победе скромно и самоотречение, не ожидая наград.

Меня пронизывало чувство, что здесь, в госпитале, я в большой, разноликой, но семье, у которой общий значительный интерес, прочно сплачивающий ее.

…Как поздно мы обнаруживаем великое в простом. Нянечки, старики санитары — русские, азербайджанцы, армяне, грузины, — снабжаются по карточкам, голодают, недоедают. Мы откладываем для них от наших пайков — яблоко, печенье, горсть сухих фруктов, кусок хлеба, щепоть махорки… Они отказываются: «Вам, раненым, важнее». И не фальшивят — искренне считают: нам — еще воевать, а потому нам — самое лучшее, а они перебьются, перетерпят до конца войны.

Я страшусь перевязок. Все внутри сжимается, когда влезаю на холодную клеенку перевязочного стола. Начинаю рассказывать что-нибудь смешное: боюсь, что молодые сестры заподозрят в малодушии, «тихо запрезирают» и расскажут дяде Коле, Марии, Ашоту Григорьевичу. Смогут ли после этого уважать меня, чем помогу им хранить душевную твердость?

…Помню: полк ночью проходит по улицам Нальчика, недалеко грохочет фронт, надвигаются зарева. Одни жители уходят от врага, другие потерянно толкутся на бессонной улице. Увидев нас, застывают и смотрят, смотрят вслед. Старые — отрешенно, устало; мальчишки, девушки — с обожанием; женщины — с состраданием и надеждой увидеть своих. Кто-то из нас кричит: «Мы скоро вернемся! Ждите нас!» «Живыми вертайтесь, бойцы!» — отзываются те, кто стоит у домов. «Господи, оборони вас…»

— А ну — песню! — командует военком Бирюков. Запевают в роте сразу несколько человек: Вилен, Петр, еще кто-нибудь да я, безголосый… Получается здорово — тревожно, призывно.

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…

Полковой оркестр медно поддерживает нас, и подтягиваются, взбадриваются все — и те, кто шагает, и те, кто стоит на улице.

…И еще помню: подъезд госпиталя, нас сгружают. Женщины утирают слезы:

— Какие молоденькие!

— 3 Украины никого нэма, хлопцы?

— Кзыл аскер Ахмедов Рашид нет у вас?

— Письма кому бросить не надо, ребята?

— А кто хочет, солдаты, кисленького бакинского айрана?

Глаза, глаза… Синие, черные, юные, старческие… Голоса… Умоляющие, строгие, тоскующие, бодрые… Руки — большие и маленькие, что тянутся помочь. И пронзительное чувство слитности со всеми, кто кричит, спрашивает, подбадривает, плачет.

Это делает всех сильнее. Если бы мы не были единой семьей, противостоящей вражьему напору, горю и бедам, мы б не победили. Сердца сплавились в одно — великое народное сердце. Оно билось громко, слышное, каждому, кто хотел слышать его удары и свое малое сердце настроил в унисон с тем, большим, звучавшим на всю страну, на весь мир. «Во дни торжеств и бед народных».

…— О ты, голубое озеро Рица! Где вы, мои ноженьки? Ах ты, ласковый госпиталь тридцать шесть восемьдесят два…

Голос встречает меня в палате. Я с операции. Отходит наркоз; все качается; меня еще несут на носилках девушки-азербайджанки, студентки медицинского института. У одной черные косы в такт шагам метут по шинели. Хочу попросить, чтоб убрала косы — шинель впитала дорожную пыль и мою кровь, но нет сил произнести хоть слово. Все остается, как было.

Через день мне лучше. Привстаю. Человек лет сорока пяти раскачивается на кровати, выпевая свое:

— Ой ты, проклятая война! Ой ты, мой любимый район Вагаршапат! Вай, что я стану делать, когда инвалидом вернусь в село?!

Он кажется мне почти стариком. Ноги, обмороженные при постройке дороги к озеру и отрезанные выше колен, толсто обинтовакные, он поднимает вверх, со стоном выпевая, что у него горят стопы, их жжет огонь…

Чуть окрепнув, я, подпрыгивая, хватаясь за спинки кроватей, добираюсь до него и усаживаюсь на соседнюю койку, Ванюшки Святова, тихого вологодского парня и отважного разведчика. Предлагаю: