Мы-Погодаевские

Я преподавал в школе черчение и рисование, предметы, как известно, далекие от мистики, поэтому мог считать себя человеком в психическом отношении совершенно здоровым, да оно так и было на самом деле: не верил никогда, даже в самом раннем детстве, ни в чертей, ни в леших, ни в водяных, хотя полагал, что ведьмы все такие могут встречаться в жизни, в чем не раз пришлось убедиться, когда эмансипация женщин достигла своего апогея.

Но речь не о женщинах. Имел я горбатого колченогого «Запорожца» — машину, как-никак, по тем безмашинным временам, редкую. Она удивляла и восхищала своим норовом и проходимостью не только меня, но и многих других ягодников и охотников. Впрочем, речь не о машине…

— На чем поедем? — спросил я.

— На чем хошь. Хошь на «Юпитере»…

— Лучше на «Запорожце», — сказал я, по горькому опыту зная, что дальние поездки лучше совершать "«под крышей». Дождь или ранний снег (что на Илиме случалось часто), или падера, как называют у нас «винегрет» из ледяного дождя, мокрого снега и холодного резкого ветра, в машине почти не ощущается, на мотоцикле же с его «открытым характером» такое «удовольствие» не пожелаешь и врагу своему.

— Ладно, — довольно произнес Зуваир, — а когда?

— Прямо сейчас, — сказал я (хотя слово «прямо» можно было и не говорить, но что делать: илимские привычки!), — сбегаем в магазин за продуктами — и в путь! завтра у меня свободный день. А как у тебя?

— Здорово! — воскликнул Зуваир. — И у меня свободный.

…Запорожец бодро мотал под бескамерные колеса легкие километры наших так называемых дорог. За три часа он подобно рекордсмену преодолел почти девяносто километров, добросовестно доставив нас в Старую Игриму, бывшую колхозную деревню, а теперь леспромхозовский поселок, вынесенный из зона затопления на высоту, недосягаемую для равнодушной ко всему воде Усть-Илимского водохранилища, правда, наполненному пока еще только на половину. Полное «море» ожидалось на следующий год.

Машину поставили ха сваренные из металлических прутьев ажурные ворота химлесхозовского гаража под добровольный, но бдительный присмотр старенького, обросшего неряшливой бородой, бравенького и словоохотливого сторожа. Он, посматривал на наши горбовики масляные глазки, узнал о цели нашего приезда и очень-очень старательно стал объяснять нам, где найти бруснику, вычерчивая на песке прутиком план поисков. За это мы тоже очень-очень горячо поблагодарили его словесно, так как не прихватили с собой ничего горячительного, такого, что могло бы скрасить нудное однообразие тоскливого одиночества «сторожинной» судьбинушки. Он заскучал, спросил с надеждой:

— Ты, паря, по опутине, кажись, наш, местный?

— Местный, конечно. Хто отец-то у тебя?

— А Иннокентий Михайлович Замаратский…

— Как же, как же. Знавал твоего отца. Председателем был в колхозе «Трактор». Нескупой был человек!

— Я тоже, дед, не скупой: не захватили второнях…

— Поспешишь — людей насмешишь, — поучающее произнес сторож, — такие турсучищщи и пустые! Нехорошая примета…

— Ладно, дед, не расстраивайся, в следующий раз маху не дадим, привезем тебе радости, только не наворожи беды.

— Леший с вами, — сплюнул старик, — зачем не грех на душу брать… Вечереет, бегите, однако.

Мы спустились к бывшей речке Игирме, впадающей здесь в Илим, но теперь на месте реки синеет стометровый залив, и ребятишки на люральках плавали по нему, неуклюже работая веслами. Они перевезли нас на другую сторону, заросшую редким сосновым бором, но с чашами подроста там и сям.

Надо сказать, что в окрестностях таежного городка Железногорска, куда пришлось переехать многим илимчанам (не представляющим, как жить на дне водохранилища) и где сейчас жил я (тоже не привыкший находиться под водой больше двух минут), брусника водилась, но настолько редкая да кислая, что собирать ее могли только совершенно не уважающие себя люди, поэтому истинные ягодники предпочитали отмотать лишнюю сотню километров, да набрать боровой брусники, сладкой, крахмалистой, вкусной, употребляемой без всякого сахара, который казалось, ее только портил.

Мы сказали «спасибо» ребятам, накинули горбовики (по — илимскому — турсуки, хотя турсуки были из бересты, а горбовики из всякой дряни: алюминия, белой жести, пластмасс и т. пю и т. д) и отправились, глядя на ночь в буквальном и переносном смысле слова, то есть на север, вверх по Игирме, остающейся у нас справа и то сближающейся к нас, то отдаляющейся, исчезающей за деревьями из поле зрения.