Мы-Погодаевские

Кто это? — соображал я и не находил ответа, не замечал. Что рассуждаю вслух. — Лиса? Но я хорошо знаю, что глаза лисы святятся холодным, словно отраженным от консервной банки из белой жести светом. Волк? Но помнится из книг, что из волчьих глаз исходит зеленоватый свет, даже изумрудный скорее. К тому же волк в наших краях, бедных дичью и прочей живностью. Не водятся… Остается одно — медведь. Но почему у него один глаз и к тому же такой большой, с мотоциклетную фару?

— Стреляй, стреляй! — яростно теребил меня Зуваир, когда «фара» замерла на бугре справа шагах в пятнадцати-двадцати от нас. — Стреляй, что ты медлишь?

Я понял двустволку. Но не с целью стрелять. А скорее для отпугивания, инстинктивно, и «фара» мгновенно исчезла.

— Стреляй же ты! — И Зуваир «покрыл» меня матом.

Я подумал и выстрелил вверх.

Некоторое время мы выжидали, внимательно вслушиваясь в тишину, глухую и плотную, но ни одна хворостинка, ни один сучок не хрупнул, не треснул. «Медведь? — продолжал гадать я, предполагая, что молоды медвежата могут отличаться чрезвычайной любознательностью и любопытством. — Но почему глаз один?» Он, что, калека одноглазый? Или глаза у медведя светятся в темноте как одно целое? Как фара? И зачем деревья ломать? Нас пугать? Ожидать, что мы в панике броимся бежать от костра в темноту, в его лапы? Возможно, так можно было спугнуть оленя, сохатого, но зачем? Ведь потребуется длительная погоня, и еще неизвестно, кого она больше измотает: медведь — не стайер, как мне кажется.

Я вспомнил, как еще до затопления мы впятером ездили на мотоциклах из Нижнеилимска к Дунькиному мосту или Цыганскому табору за черникой. Разумеется, все пятеро с ружьями, потому что вероятность встречи с медведями в тех глухих темно-таежных местах казалась нам неизбежной. И расстояние-то было небольшим, от силы тридцать километров, но дорога, дороженька! По глине, по гребню меж глубоких канав, оставленных колесами грузовиков, возящих грузы на Гандюху (так называли Рудногорское месторождение железа). Дорога была заброшена. Так как разведка запасов руды была завершена. Мы остановились у Дунькиного моста на ночлег. Место, прямо сказать, не располагало к лирике: узкой полосой дорога раздвигала тайгу, мрачную, непроглядную; у Моста (настил из поперечных бревен через болотинку, когда едешь по настилу — трясутся и плечи, и грудь, и другие части тела, поэтому и название «Цыганский табор») решили заночевать. Разложили костер, вскипятили из ручейка чай, пока ужинали да «грелись» на ночь, стемнело так, хоть газ коли. Мы, веселые от чудесного ужина, от свежего воздуха, от таежной романтики, сыпали анекдотами и прочей словесной трескотней, как вдруг в паузе в кустах, куда уползал дым от костра, раздалось чиханье, да такое мощное, что мы невольно схватились за ружья и притихли. А Венька, ражий и рыжий матрос (разумеется, бывший) с атомной, как он говорил подлодки, вскинул двустволку и шарахнул дуплетом по кустам.

— Что ты делаешь? — возмутился Юра Певчий, инженер с «Ромашки», стройный тридцатипятилетний «холостяк поневоле» (а все из-за нее. Проклятущей сорокаградусной!). Там же может ягодник быть? Палишь в белый свет, а еще подводник!

— Во-первых, — возразил Венька, ягодники так не чихают, а во-вторых, что он, твой ягодник, в кусты-то забился? Медведь это, понял! Ягодник бы крикнул, а не стал чихать…

Кусты были от нас шагах в десяти, но никакой «фары» я тогда не заметил. А утром мы тщательно обшарили все в кустах, но не обнаружили ни единого следа, не единой шерстинки…

Да, тогда нас было пятеро, а сейчас двое, одно ружье и два ножа на поясе (как ж в лесу без ножа!), ну костер еще.

Тишина между тем ничем не нарушалась, костер мы подживили, он горел ровно и ярко, усталость брала свое, и мы оба преступно заснули, позабыв о посменном дежурстве. Мне решительно ничего не снилось: сон в сосновом бору на свежем воздухе после сна в панельных стенах кажется, да это и на самом деле так, всецело поглощающим человеком.

Проснулся я от гортанного крика гусей, пролетающих высоко над головой. Костер давно погас, тьма не поредела, но что-то рассветное в ней ощущалось. Воздух был удивительно теплым, полиэтиленовая пленка призрачно светилась белым пятном в ногах, так и не использованная нами. Все остальное находилось на своих местах, в том числе и продукты, колбаса, например, или сало, котрое так любил Зуваир. Все так и лежало на газете, как оставили после ужина. Двустволка под боком, сладко похрапывал Зуваир. Я выключил фонарик и решил подремать до полного рассвета.

Над головой прошелестели невидимые утки, совершая утренний перелет на кормежку или с кормежки, кто их разберет. Я решил не спать, надеясь пострелять уток влет, как только чуть развиднеет, но с наступлением рассвета прекратился и перелет уток.